И стиснула кулачки, подняла взгляд — два острых изумруда. Отвердела линия подбородка.
— У меня есть избранник, о Владыка. И мы любим друг друга. И это…
— Это не Арес, — договорил я. Кора кивнула — не Арес. Взглянула украдкой — как я там, не разгневался, за луком не потянулся?
Добрый дядюшка все еще добрый. Просто у него тут в сердце какая-то дрянь впилась — ворочается.
Или, может, это ее поворачивают. Медленно, неспешно, безжалостной рукой.
— Мы любим друг друга, — сказала отважная Кора. Не побоявшаяся явиться к тому, кто сегодня объявлял: браку с Аресом быть. — Твой сын — лучший из лучших, Владыка… это честь… но мое сердце выбрало другого. И мы хотим бежать вместе. И пожениться.
— И об этом я слышу от тебя. Не от него. Кто же твой избранник — может статься, Гермес? Кто-нибудь из младших титанов? Или, может, смертный? Впрочем, нет, я знаю.
Она зарделась под моим взглядом — только зарделась, а ведь его многие и вынести-то не могут. Прошептала одними губами имя — хотя этого мне уже и не требовалось.
Я ведь видел, как сегодня Аполлон на пиру ёрзал. Да и здравицы в честь свадьбы, помнится, стыли у кифареда в золотом горле — натрудил, что ли, на других пирах?
— У Мусагета хороший вкус, — голос скрежетнул в узкой пещере, будто два меча — друг о друга. Кора взглянула боязливо, но я показал рукой — сиди, это дядюшке что-то в горло попало…
Это просто дядюшка готов слопать своего племянничка без соли.
— У тебя тоже хороший вкус… дочь брата. И все же — почему пришла ты? Мне казалось — Мусагет не так труслив. Та история с драконом…
— Твоего гнева боятся больше, чем драконов, Владыка, — эти слова она заучивала, потому что выговаривала слишком ровно и напевно. Пела — чужую мелодию, словно кифара в послушных пальцах. — Боятся больше, чем Тартара, чем холода Стикса. Горе тому, кто осмелится навлечь его на себя. Разве мог Аполлон осмелиться прийти и просить тебя, когда знал, что я уже сговорена за твоего сына?
Не знаю, не знаю. Явился бы ко мне в пещеру, предложил бы петь для меня до конца жизни. Или стрелять — тоже ведь лучник. Или еще что-нибудь предложил бы — знаю я о его похождениях! Может, я бы хотя бы посмеялся как следует.
И мне было бы легче.
Но Мусагет осторожен, и он отпустил навстречу моему гневу тебя, Кора… С твоей жертвой.
Выпустил — будто стрелу из серебряного лука: найдет ли цель — уязвимое место в сердце дяди-Владыки?
— И если ты… разгневаешься… — теперь она заговорила сама, вцепившись пальцами в край плаща. — Если прикажешь заключить меня в темницу… все равно выдать за Ареса… если не дашь нам сбежать… Он… Мусагет… он будет скорбеть, но будет свободен. Я же останусь на Олимпе с тем, кого не люблю. Моя доля тяжелее, потому и молить тебя пришла я.
Нужно заговорить — огненной стрелой мелькнуло в голове. Нужно заговорить сейчас, а то у нее слова кончились — значит, сейчас попытается опять одежды скинуть, вон уже плащ дергает… Дочь Деметры, пощади вотчину своей матери, сколько еще окрестных лесов сгорит сегодня из-за вспышек моей крови?!
— Многие женщины живут с нелюбимыми мужьями, — усмехнуться получилось, только криво. — Привыкают. Рожают от них детей. И имеют любовников. Даже если это… братья.
Или другая родня, — чуть не попросилось с языка, спасибо — комом в горле застряло.
А она взглянула двумя зелеными болотными огнями — обожгла наотмашь.
— Это мука хуже Тартара. Любовь и ложь плохо уживаются вместе, Владыка.
— Странно, о дочь Деметры — я-то как раз полагал, что они отлично уживаются.
Может, я знаю не ту богиню Ату. Или недостаточно опытен. Расскажи же мне о любви, дочь брата — что она такое?
— Тебе ли не знать, что она такое, Владыка?! Тебя прозвали Мудрым…
— Метиду тоже прозвали Мудрой. Спроси у нее — что она думает о любви.
Только уши потом не забудь заткнуть — когда Разумная начнет тебе описывать, как сильно любовь мешает жить. Афина говорит — мать настаивает, чтобы она приняла обет девственности. «Чтобы никакой пустозвон не покусился — покусился, отец, представляешь?!» Впрочем, дочка что-то не торопится в девственные богини. И все чаще пропадает на Олимпе, а не во дворце матери. Кора поглядывает осторожно. Тихо теребит медную прядь — та извивается змеей из меди. Взгляд — зеленый блик, пугливо скользит по лицу: не врет дядюшка? Неужто он, такой великий, такой справедливый, глава Олимпа… — И ты… ты правда никогда…? — Никогда, — сказал я, и слова отдались во рту раскаленной медью. — Я — никогда. И снова плеснуло — дымком от костра сгоревшего прошлого. Пророческими словами — жены? Сестры. — Аид, кого ты обманываешь, какая любовь… ты на себя-то посмотри. У тебя на уме, кроме трона, хоть что-нибудь есть? Кроме этого — как избежать войны? Как договориться с титанами? Кроме мыслей, как будешь править?
И — из глаз, приговором на годы правления: «Ты чудовище, Аид. Спроси у самого себя — кого ты любил, хоть когда-то?»
Я — никогда. Никогда раньше.
Никогда раньше до сегодняшнего дня — но ты, дочь Деметры, услышишь только первое слово.
— Владыкам нельзя любить, дочь Деметры. Слишком велик долг.
Нахмурилась, передернула плечами, будто пытаясь представить — как это, без любви?! Пробормотала тихо:
— Теперь понятно, почему отец все время… ну, знаешь, дядя, нимфы эти все. И юноши вот тоже. Да. Теперь я понимаю.
Наверное, потому и посматривает с жалостью — на великого, мудрого и справедливого. Как на тяжко больного. Интересно, отцу такой же взгляд подарит?
Нет, физиономию Зевса при этом лучше не воображать…
— Только это… это очень трудно высказать словами, Владыка… Когда ты это чувствуешь… Я вот, когда, знаешь… когда мы с ним увиделись впервые, он тогда тайком пробрался на остров, где я была, потому что мама не хотела меня никому показывать, а он поспорил, что увидит меня… Я сначала испугалась, а потом, когда он сказал, что прекраснее не видел, и улыбнулся, и стал петь — это было… будто сад, который распускается в сердце, Владыка. Когда тепло и цветут самые пышные, самые ароматные цветы с лепестками такими же золотыми, как его волосы. И ты будто вдыхаешь их аромат и теряешь голову, и хочется куда-то бежать, лететь в небеса, и тоже петь, как жаворонок, который встречает каждое утро Гелиоса-солнце. А когда он поцеловал меня — это… было как выпить лучшего в мире вина — самого сладкого и сделанного из лучей и утренней росы. А он говорил — для него это было как песня, лучше которой он все равно бы не сочинил и которую не смог бы выразить словами. И еще говорил, что сделает все для меня… и я для него тоже сделаю все. Возьми мой дар, о Владыка. Назначь любую цену… но позволь нам быть вместе… Влад… дядя?!
Наверное, я напугал ее. Усмешкой, или гримасой, или что у меня там получилось. Взглядом — потому что когда она начала говорить, я невольно шагнул в глубину — и провалился в солнечный день, в легкую рощу, увидел ее, легкомысленно кружащуюся в танце по лужайке, перекрикивающуюся с нимфами…
Увидел тень за кустами и испуг на ее личике, услышал мягкий голос:
— Не бойся… о, не беги от меня! Я не желаю тебе зла, красавица! Хочешь — я буду для тебя петь?
И когда в сердце из чужой памяти хлынула призывная сладость кифары — показалось вдруг, мелькнуло неверным отражением: она, смеясь, кружится по лужайке, а я стою за кустами лавра, отводя приставучие ветви, чтобы не мешали…
И показалось, что это был не их — наш поцелуй.
— Я… не то говорила, дядя? Мне говорят — я еще глупенькая, не то, что Афина или Артемида… или даже Афродита. Я рассказала тебе не так?
— Нет, — сказал я медленно и тихо. — Ты рассказала так. И теперь я знаю.
Теперь знаю.
Только вот моей любви никогда не быть — легкой и солнечной, не пьянить, не литься песней. Ей — ворочаться в сердце, вливать в кровь обжигающий яд с каждым ударом: «Не твоя, не твоя, не твоя!» Глыбой лежать за грудиной — даже тогда, когда я окажусь в недрах Тартара.
Потому что, едва не отдав только что тебя своими руками своему сыну — я отберу тебя у него. Но не для себя. Своими же руками я вручу тебя… возлюбленному? Любовнику?
Будущему мужу. Осторожному Аполлону-кифареду.
Потому что ты сказала правду, маленькая Кора: для той, кого любишь, сделаешь все, что угодно.
Особенно если ты Владыка, которому все равно осталось немного.
— Дядя, ты… только не печалься, хорошо? Мало ли это — можно, нельзя… а вдруг у тебя получится. Ты полюбишь и будешь счастлив…
Гера говорила — с маленькой Корой часто сидела сестренка-Гестия… Видно, это и наложило отпечаток: вот она, просительница. Смотрит на ужасного Владыку сочувствующими глазами, наклонилась вперед даже, за руку трогает. Дай волю — сама бы возлюбленную Владыке нашла.
— Кто знает, дочь сестры.
Вспомнил наконец о своем драном величии, кое-как набросил на себя, вернул вид доброго, заботящегося дядюшки.