Муж с женою идёт домой:
Он оставил хмельных друзей,
Дети рады, горит очаг —
Ведь вернулся хозяин в дом…
И долетает из сна — с материнским смехом или слезами, кто там знает?
— Это самая, самая лучшая сказка… лучшая сказка… сказка…
Сказка.
— Не старайся, Воинственный. Не достанешь.
Металл звякнул о металл — так яростно, что почти любовно. Скрежетнул себе под нос особую песнь — песнь войны.
Афина парировала удар так легко, будто знала, куда он нацелен. Перешла в атаку — с легкостью, вызвавшей на трибунах восхищенный вой.
И небрежный завиток победоносно запрыгал на лбу, как бы спрашивая: ну, что? Что ты против меня можешь?
Ничего, ответил, взблеснув, адамантий в руке. Уж что-нибудь да могу. Как-никак — сын и судьба Климена Олимпийского, будь он трижды неладен вместе со всем своим царством.
— Сидела б ты лучше за прялкой, Мудрая.
— А может, мне поручить это тебе? У тебя это получится гораздо лучше, чем сражаться.
Удары наотмашь. Хитрые финты. Уколы слов.
Двое давних противников сошлись в очередной схватке.
Серые глаза против черных. Удар против удара.
Меч против меча.
Небось, отец тоже смотрит — куда ему деться? Бормочет себе в бороду что-нибудь вроде: «Ну вот, опять сдал ей атаку». И прикидывает — насколько лучшей была бы Афина дочерью, чем он — сыном. Потому что — гляньте-ка! — мудрая, воинственная, да еще и сражается отменно.
Да еще и женщина, а Клеймо Кронида — как известно, сын.
— Что это было? Атака? Пьяные сатиры так не размахивают мечом.
— Что это было? Уход от удара? Женщины так разве что на ложе выгибаются.
Жгучие слова кнутом — по коже. С одной стороны. Со второй стороны. Стремительные движения, уходы, атаки, только почему ж кажется — мальчишка нападает на воина?
На арене — танец равных. Тени танцуют свой собственный танец: одна летит, незряча от ярости, кажется, завопит сейчас: «Ты… дура! Девка!»
Танец предрешенности.
Меч, выбитый из руки, зазвенел об арену. Застонали в разочаровании зрители. Афина, вечная насмешница и победительница — вечная! — насмешливо покачала своим клинком.
— Чуть-чуть не достал, надо же. Ну, ничего, Воинственный. Когда-нибудь тебе улыбнётся удача. Может быть. С кем-нибудь другим.
Косо усмехнулась, добавила презрительно и тихо, так, чтобы зрители не услышали:
— Например, с Афродитой. Попробуй выйти на нее… с твоим копьем. Если, конечно, тебя не отлупит Гефест.
И уже громко, во весь голос:
— Бой окончен. Негоже калечить жениха в день обручения.
Повернулась, взметнула черными волосами, обдала язвительной усмешкой. Ушла.
Меч хрустнул в пальцах Ареса, как сухая веточка. Примолкли трибуны — быть грозе. Зрители вытянули шеи: ну, что оно там? Как оно там? Не сейчас еще?
Арес швырнул обломки меча в песок. Обтер окровавленную ладонь о бедро и зашагал с арены. Жаль, нельзя исчезнуть. Сбежать в какую-нибудь пещеру, упиться вином — нет же, обручение это тартарово! Ананка, небось, ухмыляется там у себя, где она ось мира вращает (Ананка ему всегда представлялась похожей на Афину — сероглазой, черноволосой и с ехидной ухмылкой, исполненной превосходства). Понабросала гадостей: сперва Гефест, чтоб ему жрать его костыли, потом с отцом сцепился, потом еще это обручение, танец тот… Теперь вот соревнование. И повсюду — жадные взгляды: смесь любопытства и страха. Так смотрят на воплощённую судьбу. На будущее. На воплощённое пророчество.
Ну, и смотрите себе, глаза не сломайте. Вот ваше пророчество тащится с арены. В очередной раз побежденное. С разрезанной ладонью. Зыркает по сторонам — аж вино в чашах скисает (ничего, выпьете за помолвку, никуда не денетесь).
А в ушах у пророчества — неотступное, неизбывное, беспощадное сказанное голосом Таната Железносердного, с которым как-то скрестил клинки… Которому проиграл и от которого на память получил вечный росчерк на левой щеке…
— Бездарно дерёшься.
— И почему? Почему я? Почему бездарно?!
— Потому что не хочешь победить.
Все верно, о проницательный падальщик из подземного мира. Я не хочу победить.
Я только хочу сжечь ее проклятый свиток.
*
Как он узнал о пророчестве — не помнилось. Может, сказал Аполлон во время ссоры. Или разболтал вечный сплетник Гермес? Или нашептала Ата, или во сне принес пьяноватый Гипнос, или, может, даже Зевс — на каком-то из пиров… Помнилось только — он не поверил. Подумал: Мойры были пьяны, Рея вконец обезумела — и солгала. И вообще, это не я. Нет, это не я. Свергнуть отца? Который держал его на коленях? Вырезал с ним кораблики, возился с охотничьими щенками, приходил, усталый, из тронного зала, усмехался: «Ну, рассказывай, что ты там вытворил на кухне…» Который учил его стоять на колеснице? Познакомил с Гелиосом-Солнцем, показал край света, подарил первый меч? Его отца — лучшего из отцов, Климена Олимпийского, лучшего из правителей? Того, благодаря которому на земле царит благоденствие? За что?! Потому, что так нашептали дурные старухи в сером доме на Олимпе? Потому что так повернулась ось Ананки? Просто потому что? Тогда он засмеялся. Махнул рукой — мол, приснится же, приврется. Сказка… с дурным концом. О сыне, который свергает своего отца. Самого лучшего, любящего отца… В глазах которого с годами все явственнее мелькает страх. — Хей! Чашу поднимем за будущего повелителя Олим… Кажется, он тогда кому-то нос разбил. На той дружеской пирушке. Или не на пирушке было? Память, предательница, не хочет держаться за такие воспоминания — щедро высыпает их в пропасть. Как он хотел пойти тогда к отцу. Сказать: это же не я, ты что. Я же для тебя… я же за тебя… И вдруг понял: отец не поверит. И мать не поверит. И значит — она поэтому плакала… Тогда он пошел к Рее Звездоглазой (или, может, Безумноглазой). Сбежал с Олимпа, взял отцовскую колесницу. Предстал перед ней на берегу Океана. Запыхавшись, бросил: — Это не я. Ты солгала, старуха! Скажи Мойрам, скажи Ананке, скажи всем — я не собираюсь… И мороз пробежал по коже, когда он увидел ответную улыбку — будто трещину в скалах. Услышал почти неразличимый за шумом ветра голос: — Он тоже не собирался. Когда-то. Ананка неизменна. — Значит, я изменю ее! Значит, я… «Придумаю хорошую концовку», — чуть по-детски не попросилось с губ. Потому что так не бывает. Сыновья свергают отцов, которые пытаются их съесть. Кровавых тиранов, уничтожающих всех и вся. Сколько раз он слушал историю о том отцовском выстреле в Крона, сколько раз… …не понимал, почему так вздрагивают плечи матери при рассказе… — Клеймо Кронидов, — засмеявшись, сказала Рея, и он, отвернувшись, побрел к колеснице. Шел — и чувствовал, что пена Океана оседает на руках, волосах, хитоне… Будто бы Ананка с небес оплевала нового избранника. Сына, который свергнет отца. Клеймо Кронидов. Тогда они впервые поссорились с отцом — тот разгневался из-за колесницы, а может, из-за того, что Арес не сказал, зачем она ему понадобилась. — Так ударь меня! — крикнул он тогда. — Ударь, раз я провинился! Накажи! И поймал в отцовских глазах первый мгновенный проблеск страха, и понял, что удара не будет. Никогда не будет. Слишком велико опасение поймать отравленный предназначением ответ. …отцу он о том, что знает о пророчестве, так и не сказал. Не сказал матери — или она делала вид, что не знает. Шептала только каждый раз: не гневи отца… И каждый раз хотелось расхохотаться. Сказать: мама, ты что, не видишь — это он не смеет меня гневить! Он боится, что я нанесу удар, которого никогда не нанесу! Спрашивала ты своего мужа — сколько его показной любви вытекло из этого страха?! Твой муж — глупец, мама. Он не имеет права бояться. Он — правитель Олимпа — должен был сделать все, чтобы править вечно. Заточить родившегося младенца в Тартар. Проглотить! А не учить его стоять на колеснице.
— Хочешь научиться стрелять, сынок?
— Не хочу. — Почему? Твой отец лучник. — Я не мой отец. Мой отец сверг своего. Крона Криводушного. Потом сам воцарился на Олимпе. Я не мой отец. Я не буду в тебя стрелять, папа. Почему ты смотришь на меня со страхом, папа?! Почему не веришь мне? — Тогда каким оружием ты хочешь владеть? — Никаким. Не смей учить меня тому, что я могу обратить против тебя! Не смей изображать лучшего из отцов для своего воплощённого пророчества! Не смей бояться, не смей любить меня, когда надо мной висит это вечное, неизбывное: «Должен». Разве ты не понимаешь, что я уже почти ненавижу тебя за твою любовь? За то, что я понимаю, какие бездны ты переступаешь в себе, чтобы мне улыбаться? За то, что осознаю, что ты никогда не ответишь ударом на удар — потому что запретил себе? За твое стремление оградить — меня! — за стремление отдать все тому, кто у тебя все отнимет… Я ненавижу тебя за это, папа. Пожалуйста, перестань притворяться. Просто возненавидь меня в ответ. Легче становилось только в сражении. Мечом, копьем и луком он овладел невольно, между делом, наотрез отказавшись от отцовской учебы. Когда понял, что дать в зубы каждому, кто вякнет о его предназначении, не сможет. То есть, может, и сможет, но это будет как-то не по-царски, что ли… В огне упоения битвы тонуло клятое пророчество. Ссоры с отцом, которые заканчивались одним и тем же: Климен Справедливый искал путей к примирению (будь они неладны!). Заискивающий шепот дядюшки-Зевса — о том, что рука у молодого Ареса твердая, вышел бы хороший Владыка… Вздохи тетушки-Гестии (пусть обжимается со своим Железносердным и дарит ему свои вздохи!). Слезы матери, которая неслась со всех ног, стоило им с отцом повысить голос. Спасать — кого? Отца? От меня?! Ну да, я ж сейчас — в левую руку лук Урана, в правую — серп Крона, здравствуй, папа, ты хотел меня видеть!! И проклятые божки-прилипалы, вечные прихлебатели, которые готовы воспевать каждое его движение, неважно — на охоте, в битве, во время пира… Ждущие будущих милостей. Шепчущие после проигрыша: «Ну, ничего, зато потом…» И нимфы, льнущие и воркующие зазывно, и настоящее, которого нет, есть только будущее — Клеймо Кронида, Арес, победитель отца… В битве проще. Её ты можешь хотя бы проиграть. — Эй! Я тебе вина принес. От Гермеса, сына Зевса и Майи, спрятаться было трудно. Забьешься от докучливых взглядов на самый край трибун для зрителей — и там разыщет. Вон, глазами косит, фыркает, что Аполлон сегодня как-то криво стрелял почему-то… — А, вот ткань — тебе ж Афина руку, да? Молча взял ткань, перетянул порез. Удивился про себя — странно, что мать не принеслась, не начала квохтать над раной («Опять Афина, да что ж такое-то!»). Пронесла Ананка — хоть что-то хорошее. — Аполлон сейчас придет. И можно будет — по нимфам, — глаза у Гермеса так и горят шкодливостью. — Еще будет Мом, он знает одну тихую бухточку, куда нереидки заплывают — ух, повеселимся, а тут и без нас обойдутся. Гефест, правда — хихи! — сказал, что с тобой пить не будет… — Я с ним тоже не собираюсь. Рыжий хихикнул еще раз, но опасливо. — Ну да, Афродита же… — вздохнул сладостно. — Ну, а так-то ты с нами? — Нет. Без вас. Посмотрел, как Гермес хлопает глазами. Добавил сухо: — Вы без меня. — Так ведь обручение же! Как не отметить?! — Отмечайте. Гермес почесал нос. Потом от избытка непонятливости за ухом поскреб. И вдруг подмигнул хитро. — А-а… танец, небось? Невесту свою захотел повидать? Увидел — проникся, а? Забыть не можешь? — Не могу, — согласился Арес. Терпеливо обождал, пока Гермес нахихикается. Потом покривился слегка — косого как ветром сдуло. Потом соскользнул с трибуны — незаметно, чтобы никто не увидел. Шмыгнул в рощу у подножия Парнаса. Легко зашагал по лесной тропе. Потрогал перевязанную руку и вдруг засмеялся, глядя в небо, с которого плеснуло алым и золотым. Вспомнилось, как мать говорила, что дочка Зевса будет ему хорошей женой. Что она красавица. Что послушная. Что вышивает хорошо. Вспомнилось, как безразлично кивал — как баран. Ага, ага, ага, обручайте меня, жените меня… на дочери Деметры. Главное — чтобы не в мамашу характером, а то кому надо на таком жениться. Да-да, мама, передай Зевсу дары, а ей — почтение. Или нет, ей — дары, Зевсу — почтение. Или как ты захочешь. Нет, видеть… зачем видеть? На свадьбе увидимся. Так интереснее будет. Посмотреть на танец будущей жены его подбил Гермес. Нашептал, что знает тайное местечко, с которого все — как на ладони будет. Так шептал, так расписывал, что Арес подумал — ладно, пусть. Дождался момента, выскользнул из дворца, прошел за Гермесом, как следует укрылся за зелеными кустами, дабы насладиться зрелищем… Насладился. На свою голову. Вспомнилось: вот идут в плясе гибкие танцовщицы. Летит в танце в зеленом пеплосе Кора, кудри брызжут бронзой. Изгибается призывно, соблазнительно, Афродита — подальше танцует, чтобы невесту не затмить… Движения Афины — отточены и четки, словно в бою, и ей вторит Артемида, и тетя Гестия весела — расплескивает огонь из волос… И меня больше нет, нет больше мира, есть она, танцующая на зеленой лужайке… И шепот, приставучий шепот двоюродного братца: — Ну, как тебе? Красавица? Прекрасна же, да? Да?! И твой ответный зачарованный шепот: — Да. Прекрасна. Пляшет невеста, будущая жена, Кора… ничего, рыжая такая. Как бы при встрече не забыть лицо. Пляшет златоволосая Афродита, любовница, изгибается — пена, не более. Твой взгляд неотрывно следит за другой. Черноволосой и сероглазой. Мудрой и воинственной. Вечной насмешницей и победительницей — вечной. Ненавистной. Прекрасной.