*
— Любовь не рождается из ненависти. Лишь ненависть из любви, — сказал как-то кто-то. Наверное, кто-то мудрый, вроде титана Япета, сын которого скитается по краю света, спасаясь от гнева Старшего Кронида. Арес десяток раз слышал эту навязшую в зубах фразу, то от Гестии, то от других титанов. И каждый раз хотелось ядовито засмеяться. Бросить: «Пустое! Я вот ненавижу своего отца. И люблю его. И ненависть моя родилась из любви. Он любит меня и ненавидит. И любовь его родилась из ненависти». Ненависть и любовь шли рука об руку рядом с ним — в неотступном облике черноволосой, сероглазой дочери Метиды. Ненавидящей его дочери Метиды. Любящей его отца. Так, будто это она была его дочерью, а не рождалась из головы у своей Разумной матери. Еще в детстве хотелось спросить: что она тут все толчется? Дает советы, не в свои дела лезет? Почему на меня взглядывает искоса, с отвращением — я ей что-то сделал? Потом понял — он ей что-то сделал. Сделает. Свергнет того, взгляд которого она почтительно ловит на лету, затаив дыхание. С кем она не насмешлива. Может, она правда его дочь, кто там знает. Значит, сестра Ареса. Старшая… и ненавистная. Расхаживает с прядью, подпрыгивающей на лбу, смотрит с насмешливым прищуром, и даже Зевс ей кланяется, когда на Олимп приезжает попировать. А на него… на него вообще не смотрит. Только бросает брезгливые взгляды искоса. И оттого все сильнее вскипает кровь, все сильнее хочется — поддеть, ударить, стереть с лица усмешку — не смей на меня смотреть, как на ничтожество! Я добьюсь, я смогу, я… Что он мог, кроме как сражаться? Сражаться — безнадежно, потому что не хотел ранить ее. Яростно — потому что не умел иначе. Часто — потому что она была особенно прекрасной в моменты боя, с раскрасневшимися щеками, горящими глазами, вздымающейся грудью… и прядь прыгает: по лбу, по щеке, по виску… — Нет-нет, я не буду с тобой драться… воины не воюют с детьми. Ты будешь со мной драться, Афина. Посмотри — я воин. Выше тебя на полголовы… почти на голову. Я научился сражаться. Научился даже побеждать, хотя мне казалось — это непосильная наука. Что еще мне сделать?! — Убери свой меч. И иди поиграй в песке, а то порежешься. Ты будешь со мной драться. Ты будешь смотреть на меня иначе. — Ты сегодня невоздержан на язык, Арес. Нектар ударил в голову? Ах нет, нектар тебе еще рано, мамочка разволнуется, если узнает, что ее сынок пьет что-то, кроме молока. — Ты слишком мудрая, Афина. Не хочешь ли вернуться в голову к своей мамаше? Говорят, у нее поуменьшилось разума, когда ты покинула ее череп. Драться. На насмешках. На мечах. На копьях. На взглядах. Чтобы было хотя бы это. Однажды он подсмотрел, как она купается. Стащил для этого отцовский шлем (еще одна ссора с отцом, к семнадцати годам он давно уже не считал их). И жадно впивал глазами ручейки воды, льющиеся по ее плечам, и абрис полной груди с нежными сосками, и очертания ягодиц… После этого стало хуже — потому что она начала приходить по ночам. Прокралась в сны и в них тоже насмехалась: поворачивалась так и этак, дразнила — вот, не достанешь! И, проснувшись, он в яростном упоении представлял, как берет ее… силой, непременно силой, чтобы упиралась и плакала, чтобы с губ стерлась насмешка… Воображал, как срывает с нее одежды, и сжимает грудь, и разворачивает к себе спиной, и она вскрикивает, когда он резко входит, а потом подается к нему и прижимается, и они вместе тонут в ласковом пламени, и их губы шепчут друг другу одинаковые слова… Наверное, он стонал в снах. Или когда представлял это. Афродита, которая явилась в его комнату однажды, нашептала это. Нашептала, что ей знакомы эти стоны. Щекотала волосами и шуршала, как волны, из которых вышла: — Я знаю, чего ты хочешь, о Клименид… Потом отбросила одеяло и прижалась к его разгоряченному телу, приникла губами к губам. Потом он смотрел на нее снизу вверх — на ее запрокинутое лицо, и упруго подрыгивающую в движении грудь, и полуоткрытые в экстазе губы, шепчущие как он хорош. Смотрел — и пытался представить себе на ее месте ту, другую. Если вообразить, что волосы черные, прикрыть глаза… нет, все равно не то. Пена, не более. Веселая, говорливая… ждущая будущих милостей, как остальные. Потому и пришла. Не к нему — к его будущему. К Аресу Олимпийскому, Справедливому и Милосердному. Он потом пробовал с другими. Были нереиды. Смертные. Была какая-то нимфочка с волосами, пахнущими свежестью и сладостью. Все шептала о том, что он держит копье лучше Афины и сражается лучше — и он не стал возвращаться во второй раз, чтобы не слышать этой чуши. Не то.