Осеклась, замолчала. Арес стоял, путая пальцы в черной гриве вороного.
А хотелось — в черных длинных волосах. Уложенных в прическу.
— Ты скажи отцу — я никогда против него не выступлю, — нашлись наконец слова. — Хочешь, прямо сейчас поклянусь. Стиксом. Никогда. Плевать на пророчества. Я не буду мешать ему править. Только если он обидит мать… или тебя… тогда буду защищать. Но только — защищать. Против него я никогда не встану, передай ему это. Передай всем — Война нынче в добровольном изгнании. До скончания времен на краю света. Передай всем — и будь счастлива, Мудрая.
Больше он на нее не смотрел. Вывел остальную тройку вороных. Сам запряг квадригу в колесницу. Огладил, любуясь лоснящимися шкурами. Вскочил на колесницу.
И почувствовал, что она стоит за левым плечом.
— А как же надсмотр? — спросила — как прежде насмешливо, но насмешка была другой — мягкой. — Узникам, даже добровольным, нужны надсмотрщики. И Война надежнее всего будет заключена под присмотром Мудрости.
Тогда он повернулся, пораженный — и успел увидеть в глазах осколок прошлого:
«…Мудрая дура, полюбившая сумасбродного мальчишку с Клеймом Кронида!»
И озорную усмешку. И ямочки на прежде строгих щеках.
— Тетка Ата… которая нас часто навещала… сказала бы — это будет прекрасная игра. Мы даже можем придумать свою историю. О том, как я безмятежно танцевала на лугу, а ты влюбился и похитил… скажем, на колеснице. А потом увез на край света, сделал своей женой…
Тихо засмеялась и толкнула в плечо — ну же, гони, а то соскочу, и ты свое счастье точно не догонишь.
— На мечах подучу — так и знай. Как бы тебе, сын Невидимки, не пожалеть, что связался со мной!
— Не пожалею, дочь Невидимки, не дождешься.
Губы сдержали улыбку, и она вылилась только — в перестук копыт квадриги, в скрип колес колесницы, в кличе — вперед, скорее!
Узник торопится в свое драгоценное изгнание, и под колесами стонет недоумевающая Судьба.
И, высвобожденные из высокой прически, весело развеваются на ветру черные волосы.
====== Сказание 6.1. О похищениях на колесницах и просто похищениях ======
Очень-очень извиняюсь за то, что так вот тяну. Но это как раз та ситуация, когда скоро пойдет веселуха и серьезный замес, а тут надо подготовиться… и глава идет как через мясорубку, гррр.
Будет. Будет. Будет. Слышится в снах — сквозь черную, ледяную воду, в котором вижу его лицо. Неотступный стук в груди. Будто припев надоевшей песни: пристала — не выкинешь. Общий для двоих стук ледяной капели в груди — тягучий и вязкий. Летит одна капля: будет. Летит другая: непременно. И хочется растереть пальцы ладонью, ударить по черной воде, в которую превращается даже вино в кубках. Так, чтобы расшибить губу своему хмуро глядящему из отражений двойнику. У которого все так неправильно началось. Хочется спросить: у тебя — тоже будет? Или у тебя — все уже было? Ты знал — что придет именно это и именно так? Ты пытался сбежать от этой — с бесшумным смехом из-за плеч? Отражение тонет в черной воде — стоит только моргнуть. Будто во мрак вод Стикса погружается. Прежде, чем я успеваю метнуть последний вопрос: «Ты что — смотришь на меня с жалостью?!» Будет… будет… будет, — проливается чёрной ледяной капелью ответ.
Говорят — Крон Криводушный мог управлять временем. Комкать его небрежным, брошенным в угол плащом. Растягивать — липкой паточной нитью. Мог даже — поймать в свою ловушку: провалишься во время, будто в яму — и век проживешь за день, так что не заметишь.
Кто говорит? Не знаю — наверное, все. Я не спрашивал у отца о времени, когда рубил его на куски и сбрасывал в Тартар. Теперь, наверное, спросил бы. Спросил — он тоже чувствовал это? Слышал за плечами? Ощущал на висках, на плечах… Ледяные касания судьбы. Крючья пальцев вцепившегося тебе в плечи времени. Время утекает с ладони, только вот слишком медленно… скользит вовне тяжкими, медовыми каплями. Время готовит мне свою ловушку, такую же — как ему. Отцу, для которого оно когда-то закончилось. Мне, для которого оно так правильно началось. И бьет в виски неотступное: «Будет, будет, будет…» Есть дни — будто миги. Есть дни-недели и дни-года. Есть дни, которые тянутся веками. Этот день будет жизнью. Восходящее солнце позолотило склоны Олимпа — родным золотом. Будто краски царского трона выплеснуло: наслаждайся, Владыка! С этого уступа — узкого, клином вдающегося в небеса — можно хорошо рассмотреть — и облачных овец Нефелы, и неспешно поднимающуюся от дворца Гелиоса колесницу… кони, обленившиеся после сна, бегут медленно. А вот Эос — приготовила кувшин, на траву брызгать. Ветер шевелит волосы под царственным венцом, сжимающим виски. Мне не идут венцы, как не идут шлемы, только один так и просится на голову — даже оттуда, где он остался лежать сегодня, из спальни. Шепчет: хочешь, исчезну? А я отмахиваюсь, потому что хочу еще посмотреть на утро. Последний день, в конце-то концов. Ананка помалкивает из-за плеч, и Мойры не суются с предсказаниями, но от Владыки трудно что-то утаить. Свой собственный конец от Владыки утаить труднее всего. Мне кажется, я вижу его отсюда. Того — другого, над которым в одно такое утро-жизнь повисло острие «Будет». Сверкнуло льдистым — «Почти». Наверное, он старался тогда растянуть то свое последнее утро. Смотрел на розоватых от отблесков Эос овец Нефелы, впивал губами ветер, щурился на колесницу Гелиоса… и длил, комкал, вытягивал минуты, будто нити паутины, разматывал, как клубки… Чем ты начал тот день, отец? Я вот, например, выхожу из дворца. В подвал, знаешь ли, спускаюсь — высеченный в ребрах Олимпа. Глубокий подвал — Гефест долго орал на своих подручных, пока вырубил, все еще шутили — до Тартара, небось, прокопается. До Тартара не докопался, но вполне… Для узников хватит, а тиран, которого свергнут, должен навещать узников. Поиздеваться на прощание. Уколоть словом презрения. Отобрать надежду, которую, по слухам, титан Япет зачем-то упрятал на дно кувшина — ей, мол, незачем шататься по Золотому Веку… Точно — незачем. К тиранам она не заглядывает. К тиранам и узникам, которые таятся за окованными адамантом дверями. Без стражи — зачем стража в таком подвале? Вот тьме, в ужасе, в томлении и страхе — вот сейчас зайдет злобный тиран, как начнет измываться! Вот… сейчас… Вспыхнули факелы по стенам подземелья. Осветили насмешливо поблескивающие по стенам цепи. Фигуру, сидевшую на одинокой лежанке с поджатыми ногами. Растрепанные золотые волосы. — Радуйся, муж мой… брат мой, — тихо полетело из темницы навстречу. * * * День-жизнь начался, как положено начинаться такому дню: с позднего вечера, с визита Мома-Насмешника. И добро бы еще — в одиночку подловил… так ведь наверняка же выжидал, когда гости на пир соберутся. Гостей набралось — титаны, брат Зевс, вожаки кентавров, вожди Золотого Века… Пировали, правда, мужской компанией, так что отсутствие Геры было незаметно, а только… Вспомнился почему-то тот пир. Пока поднимал заздравные чаши одну за другой — вспомнил сестер, кружащихся в танце, и звонкие здравницы: «Наследник!» Не хмелящее вино. Оно и сейчас не хмелило — горчило воспоминаниями. Думалось некстати: вот сейчас откроется дверь. Вырастет на пороге фигура безумной Реи. И рванется с губ далекий, полный ненависти отзвук: «Пей ту же чашу!» Роковое, незыблемое пророчество… — Владыка! К ногам твоим… Судьба редко дарует одно и то же дважды. Даже проклятия. Ждал изглоданную ветрами Рею в рубище — а тут упитанный Мом в желтом хитоне. Выворачивает губы, бросает опасливые взгляды, стучит себя в грудь: хотел… донести… Ай-ай, невиданное дело. Думал — опять роковое пророчество услышу. А тут тебе по макушке трижды известной истиной: ты рогат, Владыка. Да-да, как тот самый олень, в которого Артемида охотника превратила. Только Артемида рога охотнику нарастила за то, что ее купание видел, а тебе твоя жена наставила… да вот, непонятно за что. Потому что Владыкам ведь не изменяют. Тем более — так не изменяют. — Неслыханная подлость! Гнусное вероломство! С морским… сыном нереиды, Ифитом… О, хоть имя узнал, а то был какой-то безликий кифаред в кудряшках. Ты плохо прятала своего кифареда, Гера. Плохо пряталась сама. Плохо для тебя, плохо для кифареда… для меня тоже плохо. Потому что мегарон, где собрались подвыпившие мужчины, начинает гудеть. — Как посмела?! Гул набирает силу, пожаром охватывает пирующих, и подробности из уст Мома щедро сыплются в пожар: каждая фраза — вязанка хвороста. История — залюбуешься. Танцевала как-то Гера на зеленой лужайке, а юный Ифит увидел ее и воспылал. А воспылав, приехал на колеснице и утащил. А утащив, задуманное осуществил. А Гера, стало быть, была не так уж и против, потому что вскоре принялась наращивать наставленные супругу рога — так, чтобы уж до Олимпа достало… Зевс неистовствует больше всех: «Покарать неверную!» Не забыл сестриной стрелы… поборничек верности. Остальные, впрочем, тоже поборники: вино расплескивают, глазами сверкают, по столу стучат… и все ловят, ловят выражение лица Владыки — что-то он, обретший рога? А я все сижу и понять пытаюсь: чем у них там Геката поит подземное царство, для такой-то фантазии?! Вот что Гера делала на этой самой зеленой лужайке и почему танцевала? На кой-морскому кифареду колесница с похищением? И наконец — хотел бы я видеть того, кто попытается похитить Геру. Особенно — когда при ней лук. Впрочем, колесница как раз бы для бегства и сгодилась… — У-у-у-у, неверная! И взгляды — на Владыку-рогоносца, который должен сказать, должен покарать, должен… Быть Владыкой. Которые, как известно, рогоносцами не бывают. У Владык в семье все просто. Бывают жены или любовницы. Если жена настолько безумна, что изменяет Владыке — ее карают. Карают так, чтобы другим было неповадно. Или бросают в Тартар, или глотают, или швыряют в раскаленную лаву… Только вот — не изгоняют. Не бросают плащом с плеча — «Ну что ж, иди к своему любовничку». Потому что сделать так — это проявить слабость. А когда под тобой трясется и качается трон, когда тебя вот-вот свергнет сын, когда… Слабость иногда — роскошь, право на которую сложнее заслужить, чем на силу. — Приведите ее, — сухо бросил я Силе и Зависти. Туповатые близнецы как-то разом встали по обе стороны трона. Подтянулись при виде холодного гнева на моем лице. Тяжко зашагали вон из зала. Казалось — за ними тронулась невидимая Молва, разнося поразительную весть: Гера, хранительница очагов, попрала свой собственный! Изменила мужу — ох, и поплатится за это. А Владыка-то грозен — он, конечно, Мудрый и Тихий по старой памяти, но чтобы такое… Да. Я сейчас грозен. Пальцы впились в подлокотники, во взгляде — отблески стрелы, пронзившей отца. Вот-вот совьется из гнева — найдет кого-нибудь острием. Во взгляде — отчаянное «Чем ты думала?!» Да, я отпустил тебя… но от Владык не уходят. И Владыки не отпускают: отпускать — всегда слабость. У них не бывает даже — бывших жен. Только те, о ком они сказали: моя. И кто навеки потерял право изменять им. Я дал тебе это право — и не могу об этом сказать, потому что это будет все равно, что признать свою слабость, а стоит мне показать ее — и поднимется восстание. Кто-то слишком плотно обосновался за моей спиной, жена. Там не только Арес. Там еще кощунники, ненавидящие меня титаны… и младшие братья. Может, и кто-то еще. Так что же мне с тобой делать, Гера?! «Покарай меня, Владыка…» Губы у нее не шевельнулись — вспухшие, слишком алые, как после поцелуев. Только блестели сквозь растрепавшиеся волосы глаза. Она стояла передо мной — в мужском хитоне — и в глазах у нее было то самое понимание, что и у меня: Владыки не отпускают. «Я виновата, Аид… я должна была остаться. Должна была поставить выше всего — долг, как и говорила. Не должна была слушать тебя тогда… и вот теперь они будут считать тебя слабым. Потому что, будучи всеведущим, ты не узнал об измене жены, потому что позволил измену… Но еще более слабым они посчитают тебя, если ты оставишь преступление без наказания». — Правда ли то, что ты осмелилась изменить мне? Так спрашивает Владыка — с нахмуренными бровями, с суровыми складками на державном челе. Величественный и грозный. — Мом-Насмешник не может лгать, правда ведь, Владыка? Что значит слово слабой женщины против его слова — даже если она царица? Так отвечает царица — с гордо вздернутым носом, поднятым подбородком, насмешливая и непреклонная. И шумят возмущенные изменой мужчины, и где-то на земле разгуливает, разнося новости, стоустая Молва, и никто не замечает другого разговора — разговора заговорщиков, отчаянных, скрещенных взглядов: «Кара…» «Да, кара. Такая, чтобы они поверили в твою силу, такая, чтобы неповадно было никому… Аид, сейчас они потребуют от тебя суда, и тебе все равно придется…» — В подземелья её, — звучит грозный глас царя. — В темницу. Кару я определю позже. Такую, чтобы каждому было неповадно. Владыкам не изменяют. Они не отпускают. Владыки в этом отношении менее свободны, чем последний смертный свинопас. * * * — Я ждала тебя раньше… брат. Не знаю, плакала ли она — глаза кажутся сухими, только воспаленными. В углу стоит нетронутый поднос с фруктами и нектаром с амброзией — царицам полагается, даже в заточении. — Было много дел. — Суд? — Да. Затянуть не получилось. Как они загорелись мыслями о суде! Еще кто-то все утверждал, что преступления нужно карать по горячим следам — и никак иначе. Вытащили Фемиду Правосудную из постели. Япета приволокли. Он было заикнулся о том, что вот, где же сама изменница, чтобы и ее выслушать… куда там! Мужское общество замахало руками: изменница в темнице, всем и так все ясно, дело только за тем — как покарать… Иногда Владыки бывают беспомощнее смертного. Когда неписанные правила, по которым мы обязаны жить, берут нас за шкирку и тащат не пойми-куда. Потом тыкают носом, будто провинившегося котенка: эй, Владыка, а ты помнишь, что обязан? Слушать мудрые советы, и устраивать суды, и прислушиваться к воле своего народа… А когда мы пытаемся перешагнуть через эти правила — нас называют тиранами и ищут сыновей, которые бы нас свергли. — Твой кифаред, как там его… Ифит. Хватит ему ума отсидеться? Мом не рассмотрел его лица, знает только, что он из морских. Откуда вообще знает? — Мы… были на берегу моря. Купались… Щеки у Геры наливаются алым — нелегко рассказывать мужу об измене. Я махнул рукой — можешь и не рассказывать. Ясно и так, что вы с ним там не на лужайке танцевали. — Когда Сила и Зависть явились — я… просила не следовать за мной. Просила спрятаться, не показываться… Его тоже…? — Зевс обещал поискать в своих владениях. Кто там знает — найдет или нет… лучше бы не нашел, конечно. Я, например, не нашёл. Впрочем, долго и не искал — дел было уж слишком много… но под невидимостью по морским берегам пошастал. Даже порасспрашивал нереид и учеников Прометея — где этого самого Ифита найти? Как воды в рот набрали — а кто там знает, может, ее и набрали. Жаль. Я бы познакомился с этим похитителем чужих жен на воображаемых колесницах. Может даже, посоветовал бы ему — куда получше зашиться, чтобы не нашли. — Кто он хоть такой и откуда взялся? Чей сын? Гера взглянула недоверчиво, остро. Так, будто подумала: вдруг да я решу перевалить на кучерявого кифареда вину за измену. — Мать — нереида, имя он не называл. А отец… он не говорит об отце. Говорит только, что тот был подлецом. А заглянуть ему в глаза и воспользоваться своими силами ты, конечно, не могла. Богиня семьи и очагов, которая когда-то так быстро поняла, что Афина — моя дочь. Потому что и не смотрела. Потому что тебе было наплевать — кто там его мать, кто отец… И вообще, вы там были другим заняты. — Ладно. После пошлешь кифареду весточку с требованием носа не высовывать. — После…?