Не смотри на это, Железносердный. Тебе на них наплевать — на олимпийцев, и морских, и смертных. Смотри на свой трон — видишь, какой величественный?
Смотри на лицо жены — застывшее и безразличное, похожее на твое лицо.
На свой холодный очаг, в котором никогда не загорится пламя.
Танат отвел взгляд от глаз матери. Взглянул на выстывший, безразличный очаг.
Хотелось сказать — «Бездарно дерешься» — но Великая Нюкта вряд ли поймет…
— Нет.
— Что — нет?!
— Я не буду искать ссоры с Посейдоном. Ни на этом пиру, ни на следующем. Я не дам повода.
Теперь я знаю, зачем ты тогда послала меня наблюдать за церемонией жребия, мать. Надеялась, что одного моего вида будет достаточно, чтобы завязать ссору с будущим царем подземного мира. Ссору, которая в будущем выльется в схватку и сможет стать первым шагом.
Ты просчиталась, о Великая.
Мне наплевать на смертных, и олимпийцев, и морских — это верно.
Но я не буду.
— Я приказываю тебе!
— И я говорю — нет.
— Ты…
На лице в Великой Нюкты не было гнева. Скорее уж печаль. Холодная, будто воды Стикса, жалость к мальчишке, который ослушался родительских указаний. Ему кричат — «Сынок, не беги к пропасти» — а он с чего-то несется…
— Ты предаешь свой мир, Танат. Предаешь его настоящего Владыку. Ты знаешь, какую кару можешь навлечь на себя?
Танат не ответил. Смотрел на лицо матери — безгранично печальное, как северная ночь перед рассветом. На трепещущие ресницы.
Слушал шепот, почти сливающийся с шелестом темного, прохладного покрывала по полу.
— Знаешь, зачем я пришла сюда, сын? Может, во мне еще оставалась часть материнской привязанности — пусть к тому, кто не стоит этого. И я пришла затем, чтобы сделать тебе подарок — такой, какие иногда делает Ананка-судьба. Иногда она дарит шансы своим избранникам — возможность выбора. Возможность все изменить…
— У чудовищ нет судьбы, — сказал Танат холодно. — Предназначение.
Он не смотрел ей вслед, когда она уходила. Рассматривал свой очаг — сложенный из такого же гранита, как дворец. Думалось с отстраненным интересом: вы ведь все равно найдете предлог, мать. Просто нужно будет получше поискать того подземного, на которого Жеребец накинется с наибольшей охотой. Конечно, лучше всего — сына Нюкты: Мом? Харон? Кого выберете? Или Палланта, мужа Стикс? Впрочем, за мужа Стикс будет мстить не мир — жена. С которой еще не каждый безумец спорить осмелится.
В груди саднило — с чего? Железо не умеет болеть, не умеет даже — предчувствовать. Может быть, ржавело потихоньку из-за того, что он попрал приказ матери. Никто из подземных жильцов — даже если они не дети Эреба — не знает, чем может обернуться такой отказ.
Никто раньше не пробовал.
Нужно будет попрощаться с маленькой блаженной — подумалось следом. Впрочем, незачем и прощаться. Хватит ходить к ее кострам. Если Эреб и Нюкта взялись за дело — либо у них получится, и дело кончится войной между Эребом и Олимпом, с участием Тартара… либо у них не получится, подземный мир останется без Владыки… все равно — хватит.
Мне нельзя вмешиваться.
Зов, отдаленный и глухой, пришел как освобождение. Танат свел крылья, шагнул на поляну, где вокруг подранного вепрем товарища суетились охотники. Рубанул по прядям так, будто хотел снести голову, не пряди.
Показалось вдруг — пряди смертного охотника обернулись пастью. Хватанули родное железо адамантиевыми клыками, меч пугливо взвизгнул, прорезая воздух, разлитая боль с размаху уколола в сердце — железное! Не умеющее болеть!
Какое-то время бог смерти молча смотрел на упавших лицом вниз охотников. Над их товарищем стенала хмурая тень. Таяли в воздухе пряди. Охотники цокотали зубами, всхлипывали, молили… кого?
Его.
«Они тебя видят, — шепнул верный клинок под пальцами. — Видят нас».
И вдруг нетерпеливо дернул куда-то в сторону — туда же, куда тревожно тянуло сердце.
Где кто-то кричал — перерезанные Мойрами новые нити? Нет. Далеко-далеко захлебывающийся девичий голос выкрикивал: «Не надо, пожалуйста, не надо!»
И гас костер, растоптанный широкой ступней, и кто-то пакостно тянул: «Надо, надо, красавица», и отчаянно орал где-то вдалеке осел…
Потом изломался мир, и с запозданием Танат понял, что он не сводил крылья, не исчезал, что шагнул — быстрее собственных крыльев.
Сбежал от своего предназначения неведомыми путями.
Может быть, теми, которыми летают стрелы Урана.
Рыдания. Треск порванной ткани хитона. Колесница Гелиоса тонет за горизонтом, шлет лесной полянке, укрытой от посторонних глаз, тревожные алые лучи. Лучи — робкие, уже совсем не жаркие, прыгают по затоптанному костерку. Падают на плешивую макушку божка, который выпрямился над своей жертвой, высвобождая из-под короткого хитона огромный фаллос.
Лучи скользят стыдливо, торопливо. Не хотят видеть, что будет. Обычная сцена: божок Приап настиг очередную женщину. Какую? Неважно. Приап, уродливый сын Афродиты, живет в лесах. Его не зовут на Олимп. И в ответ на задушенные крики: «Я Гестия! Гестия!» — только посмеивается под нос: Гестия, нимфа, богиня, смертная… Не все ли равно? С каждой — всегда одинаково: рыдания, крики, треск ткани, вопль боли — и стоны удовольствия божка мешаются со стонами опозоренной жертвы.
Хоть на амфору заноси. Хоть слагай печальную песню.
Задушенный крик. Хихиканье и бормотание под нос:
— Нравится? Вот сейчас с ним поближе познако… познак… кххх…
Амфора брызнула осколками. Несложенная песня — словами.
Ледяные пальцы из пустоты сжали горло божка Приапа до хруста. Небрежно подняли в воздух.
Может ли бог увидеть свою смерть? Тот, которому от рождения положено — бессмертие?
Наверное, не может.
Но Приап увидел.
Танат Жестокосердный не спрашивал — что. Наверное, что-то страшное — потому что воздух вокруг отравил запах падали, а в глазах у Приапа, прорывая вечную пелену похоти, плеснулся ужас, граничащий с наваждениями Лиссы.
Из груди вырвалось тоненькое поскуливание — просьба о милости к тому, кто никогда милости не давал.
Подумалось: наверное, так смотрел проснувшийся Уран на Крона, который стоял над его серпом.
Хорошее сравнение.
Меч в руке дернулся, как живой. Танат отпустил пальцы с горла Приапа, шагнул назад и несколько мигов смотрел, как божок катается по поляне, немо, без голоса вопя.
Фаллос его валялся рядом, отсеченный оружием, раны после которого не затягиваются даже у богов.
Через несколько мигов Танат сделал медленный, тяжкий шаг. Поднял меч — и Приап с ужасом уставился на черное лезвие в каплях своей крови. Лезвие безмолвно напевало о том, что у божка есть еще слишком много конечностей. И о том, что еще через три мига на траве окажется правая рука. Потом левая. Потом ноги.
Беззвучно всхлипывая, Приап схватил свой отсеченный фаллос и на четвереньках уполз в кусты.
Воздух пах семенем и ихором.
Из окропленной кровью почвы прорастали невиданные цветы. Танат переступил их, переступил погасший костер, шагнул к Гестии.
Маленькая блаженная взахлеб плакала, свернувшись в комочек. В волосы у нее набилась хвоя, острые плечики выглядывали из-под сползшего растерзанного хитона. На лице горело пятно — след удара.
Нужно было все же ударить еще два раза, — подумал Танат. По рукам.
Снял серый хламис, оставшись в коротком хитоне — прикрыл Гестии плечи. Сел рядом. Неловко вынул веточку из растрепавшихся волос. Подумал — нужно что-то сказать.
Свой голос показался не своим — чуждым, дальним.
— Я здесь, богиня.
Коснулся ее руки, потом опять волос. Будто ласкового пламени, которое танцевало на ладони. Вспомнилось — она смеялась и уверяла, что ему нужно учиться легким касаниям, «Потому что у тебя очень сильные пальцы, вот!»
Легки ли они для тебя теперь, маленькая богиня?
Нужно было сообщить олимпийцам. Привести этих, докучливых — Деметру… Геру? Кто из них на Олимпе? Как уговаривать, что говорить страже?
Легче отнести на Олимп ее.
— Я отнесу тебя на Олимп, царевна, — сказал Танат и взял ее на руки. Будто пламя, мелькнула в голове шальная мысль. Горячая, даже сквозь хламис, бьется в плаче… веса совсем нет. — Не бойся. Это быстро.
— Я не… боюсь, — чуть слышно раздалось из складок хламиса. Сиплым шепотом, совсем непохожим привычный звонкий голос. — Не надо… на Олимп.
Спорить он не решился, отпустить ее — тоже. Осторожно опустился там, где стоял, не размыкая рук. Маленькая блаженная уткнулась носом ему в плечо и опять тихонько заплакала — пусть себе.
Ее растрепавшиеся волосы щекотали подбородок, пахли медом. Тихо пламенели под последними солнечными отблесками. Казалось — окуни пальцы в это пламя со сладким запахом — согреются навсегда.
Меч молчал. Мойры скрылись в своем ветхом сером доме на Олимпе — боялись лишний раз чикнуть нить, чтобы не встретить тот взгляд, который поймал недавно божок Приап.