— Ты подашь им повод к бунту!
Наверное, я разучился смотреть. Или, может, Гестия не то вспоминает. Потому что мне кажется, что там, в ее глазах — у Смерти исказилось лицо… Что не так с этим бунтом, Танат-Убийца, несостоявшийся жених моей сестры? О чем ты радеешь — о том, что рати подземного мира сметут выскочку-Кронида? О том, что потом вмешаюсь я, и начнется война между мирами? Она не начнется. Выскочка-Кронид сослан сюда в наказание, все знают об этом. Я не вступлюсь за брата. Неужели тебя страшит — что одинокий Кронид сможет подчинить себе мир? Сильно сомневаюсь. Чем же можно испугать Смерть? Почему Великая Нюкта так настойчиво предлагала Крониду воцариться в подземном мире? Почему Геката как-то отравила отца — Гипнос под хмельком рассказывал, что там тоже был бунт. Скользко упоминал, неопределённо, прятал глаза: «А потом, стало быть, Перс пошел просить совета… у отца да. Ну, рати, понимаешь, Керы в воздухе носятся, Харон какое-то весло ухватил, хотя откуда у него, спрашивается, весло?! А потом? Что потом… ну, пошел, вышел… тут Геката его и отравила и в Тартар запихала — она на такие дела быстрая». Раньше, значит, отравить не могла, а сходил к Эребу — и родного папаши не жалко… показалось вдруг — держу за хвост мысль. А она извивается гидрой, норовит выскользнуть из пальцев, шипя, в болото уползти… Гестия дергает за гиматий — давай же, давай! Прикажи брату, прикажи его свите, освободи пленника… Предчувствие катастрофы, острое и опасное — упало на плечи быстрее, чем покрывало Нюкты на небо. Дернулась рука — надеть бы шлем, прогуляться, посмотреть — что там… Опустилась. Танату Жестокосердному придётся надеяться на себя. И на рати своего мира. Если он вообще умеет надеяться. — Ты… скажешь Посейдону? Да? — Я пошлю к нему вестника. Отдам приказ отпустить Таната. Ссора с подземным миром не нужна ни брату, ни мне. Пламя в глазах Гестии полыхнуло в последний раз, с надеждой — и потухло, придавленное тоской. Услышанным Владычьим ответом. Не смотри на меня так, сестрёнка. Я не мог дать другого. Пусть мое владычество кануло в Тартар, и еще на склоне Парнаса я сказал Ананке: я не Владыка… Понимаешь, сестра, меня тут вроде как должны свергнуть. Пусть — не Арес, который решил наплевать на пророчества и предпочел скитаться в обществе Афины на краю света… Но кто-то должен. Моя Ананка дует мне в затылок холодом и молчит презрительно, и я знаю, чем закончится этот бесконечный день. Я не могу оставить мою вотчину сейчас, когда золото моего трона трясется и колеблется — вот-вот обернется обманкой. И даже если бы я мог — соваться в подземелья только с жезлом, не зная, что там… Прости, сестра. Гестия шмыгнула носом и отпустила мой гиматий. Может, рассмотрела в глазах что-то лишнее, я не знаю. — Дело не только в Танате, — сказала шепотом. — Он просил тебя предупредить. Как будто там начинается… страшное. Аид… прошу… — Я сделаю, что могу. Слова упали — просыпалась сбрызнутая бессилием шелуха. Сестра опустила руки так, будто понимала — не могу я ничего. К Гестии я приставил Геру. Та кусала губы и, видно, желала пойти поискать своего кифареда, но спорить не посмела: отправилась утешать сестру, отпаивать нектаром и оберегать от необдуманных поступков. Все же кровь Крона, кто там знает, что выкинет. Гермеса я в подземелья действительно послал — с приказом для Посейдона и наказом присмотреться как следует: что там творится, в подземном мире. Племянничек явился назад скоро. Невинно развел руками: — Понимаешь, Владыка, я и внутрь-то попасть не сумел. Входы там закрылись, что ли. Я уж и к тому, который у мыса Тэнар, летал, и к Колоннскому, и на край света, не поленился… Когда успел только. — …вот, разве что у истоков Стикса не был, да только кто туда в здравом уме сунется?! То есть, дядюшка — если ты прикажешь… Страх в голосе — скользнул змейкой. Вдруг — прикажет? Взглядом — куда угодно, только не в глаза дядюшки, а то увидит, всезнающий… Махнул рукой — чего там смотреть. И без того ясно, что вход закрыт. Может, и выход тоже. Сна не было ни в одном глазу. Было — вязкое ощущение: начнется, начнется… И непонятно — что там начнется и что с этим делать. Ставить охрану вокруг Олимпа? Предупреждать Зевса? Убирать с Олимпа Геру, Афродиту и остальных женщин — чтобы и в них не попало? Что?! …ждать, невидимка, что тебе еще остается. Как тогда, на Крите, в детстве. Только тогда ждал — когда ты… Теперь вот — когда тебя. И как никогда велико искушение махнуть рукой на все, подмигнуть доставучему золоту трона, вернуться на Крит, место первой учебы. Сказать: что хотите, то и делайте. Я вот Аид-невидимка, так что не знаю — откуда вы тут хотите меня свергать. Хотите — сяду на задницу, да с холма съеду, а откуда тут еще свергаться можно — вот уж понятия не имею. Только вот что-то подсказывает мне: можно уйти с Олимпа, нарядиться в рубище и оставить трон. Можно — укрыться в пещере на Крите, на Лесбосе, на краю земли. И все равно владычество потащится за тобой, неумолимое и неотступное. Пока тебя не победят. И тогда все закончится. Во дворце вон — уже тихо, хотя Олимп ведь всегда полон света и радушия. А тут и нимфы затаились по каким-то углам. И стража затихла. Вообще никто голоса не поднимает, будто сговорились все: запрятаться и подождать. Что-то сделает Владыка? Куда пойдет в предрассветной тьме? На острый уступ, куда ведет дверца из тронного зала. Нависающий над пустотой, так что стоишь на краю, а вокруг — с трех сторон бездна, и идти некуда. Самое время встать, вглядеться сперва вниз… сколько там падать с Олимпа? Потом устремить взор вдаль. И стоять, полной грудью вдыхая ночной воздух, вглядываясь в серое небо — где твое покрывало, Нюкта? Пытаясь расслышать — вдруг что-то подскажет та, которая за плечами, вдруг окликнет бабуля-Хтония, вдруг будет хоть какой-то знак, который разорвет бессильное ожидание над пропастью… Стоять. Дышать. Слушать. Пока в тебя не врежется невесть откуда взявшаяся белая молния. Не отбросит тебя от края, завоняв при этом окрестности маковым раствором. И не выдохнет сдавленно тебе в ухо: — Началось, Кронид… Началось. * * * Со стороны казалось — Гипнос, сын Нюкты, был отчаянно пьян. Всхлипывал, заикался, стучал зубами. В мой гиматий вцепился намертво — даже когда я его уже сдвинул с себя. Нес околесицу о Гекате, своей чаше и своем брате и дико хихикал. Волосы у бога сна были растрепаны, крылья испачканы черной дрянью, щеки исцарапаны, а глаза — безумны. — Говори, — шепнул я. Тряхнул как следует, повторил: — Говори же! И добился только того, что белокрылый икнул, прошептал: «Там… ждут тебя…» — и обмяк. Тут только я заметил, что хитон и крылья бога сна намокли от крови. Пришлось волочить через тронный зал — самому, перекинув руку Гипноса через плечо и путаясь в крыльях. Хорошо еще — в коридоре тут же откуда-то взялась Гестия. Небось, караулила меня — не приму ли решение? — Он весь изранен! — прошептала испуганно. Потом принялась помогать: дотащить до ближайшей спальни, промыть раны, омыть ихором и амброзией, где-то еще целебная мазь от Пэона была, для Ареса составлял, Арес ведь вечно после стычек с Афиной… то есть, ой. Белокрылый приходил в себя медленно. Только вот смотрел через ресницы мутно, будто засыпая: ну, ясно же, бог сна. А может, там и не сон. Вон, Гестия раны промокает на плечах и груди у близнеца смерти. Глубокие, явно когтями. Шепчет, прижимая к ранам ткань: «Кто такое мог…» — Керы, — выдавил вдруг бог сна. Губами зашевелил — в мучительной попытке вспомнить. — Керы… сестренки. Они закрыли… путь наверх. Геката сказала — лети… я рванул… а они, значит… Поморгал немного и заключил под нос торжественно: — Сволочи. — А что с Танатом? — тихонько спросила Гестия. Покосилась при этом на меня: не разгневается брат-Владыка? Не разгневается. Такие вопросы целебнее любого нектара: вон, белокрылый глаза не просто раскрыл, но и вылупил. Хлоп-хлоп. — С Чернокрылом?! То есть, ну, а что с ним может… В темнице. В цепях… — чутко поймал испуганный вздох Гестии и добавил, силясь изобразить улыбочку: — Этот-то еще лучше всех, в общем. Вот остальные… Я кивнул сестре на дверь — и она не посмела спорить. Оставила нас с белокрылым наедине. Мой приказ говорить он понял без слов. — Началось еще вечером. С пира у Посейдона: пир был… как обычно пир. Потом явился братишка-Мом, о чем-то с Посейдоном побеседовал. Тот как грохнет: «Ах так!» — и прямо из дворца выскочил, наверное, туда, где колесница… Еще кого-то с собой прихватил из своей свиты — вот уж не знаю, кого. Ну, а нам только и осталось гадать — куда это он понесся. Сплетни, сам понимаешь… пиры. Понимаю. Особенно про пиры. Хмель из бога сна выветрился не окончательно — физиономия серая, а винные нотки так и просачиваются сквозь аромат нектара. — Ну, а потом уже стало ясно, что это он — за Чернокрылом… Что-то там из-за сестры — ну, из-за Гестии. Слушай, Кронид, а Чернокрыл что — правда…? Вот я его так даже зауважать рискую — нет, ну кто бы мог подумать… …Скованная фигура на колеснице. Серый короткий хитон — будто пастушок на прогулку выбрался. Волосы мертво текут на плечи. Крылья в сетях. Руки в цепях. Статуя — не фигура: говорят, есть на краю земли такое чудовище — Медуза Горгона, взглядом в камень превращает. Не встретился ли ты с ней глазами, Танат Жестокосердный? Тебя можно принять за изваяние даже в глазах твоего близнеца, куда я сейчас жадно заглядываю (слова — шелуха, так ведь?!). Впрочем, нет. Это Медуза бы обратилась в камень, если бы встретилась с тобой взглядом. Что в нем? Вряд ли твой брат смотрел тебе в глаза — но я все равно вижу, даже отсюда. Обреченность. Ты не смотришь на дорогу, по которой тебя везут. Не смотришь на огненные притоки Флегетона, змеями сползающиеся посмотреть на твой позор. Тебе не интересны жильцы Стигийских болот, божки подземного мира, нимфы Коцита — те, что молчаливо стоят по обочинам дорог. Твой пленитель, который гордо воздвигся на идущей впереди колеснице, тебя волнует меньше всего. Так, будто ты знаешь, что его уже нет. Будто в тяжком молчании подземных жильцов, грозном рокоте из-под земли, улавливаешь мерное: «Будет, будет, будет…» — …то есть, сперва я думал, что-то ли вино какое-то не такое, то ли Геката с зельями чудит… чтобы Чернокрыла — в цепи! Да и откуда у него такие цепи?! Хотя, может, загодя готовил или у Циклопов попросил… В общем, уже тогда ясно стало — был царь да весь вышел. Ясно. Ясно даже для Жеребца — я вижу твоими глазами, бог сна… я вижу, как вздрагивает спина того, кто, кажется, должен бы торжествовать. Как он невольно ускоряет и ускоряет бег своей квадриги. Как бросает мимолетные взгляды на свод подземного мира — будто свод скоро свалится ему на головы. Посейдон все же не так глуп. Жаль только — сначала делает, потом думает. Вот и сейчас — медленно, прямо на ходу понимает, что именно сделал. Осознает, что подземные молчат неспроста. «Ты дашь им повод к бунту!» В глазах Гипноса мелькают теперь — оскаленные Керы, гневные Эринии, кривляющийся Мом: «Отомстим за сына Нюкты!»… бледный, будто высеченный из мрамора, профиль Гекаты — два призрачных тела зажмурили глаза. — …одному удивляюсь — как они еще до дворца доехать успели. Там… Харон с богами сперва начали, потом великаны, потом стигийские подтянулись. Такое началось! Свиту Посейдона, которая была в его дворце — почти что сразу… кто-то все орал еще — в Тартар, в Тартар… А какой Тартар, когда в Тартаре орут… Во дворец лезут со всех сторон, брат твой двузубцем лупит, повсюду — кровища, гарь, земля содрогается… В общем, мы уж думали — все… Что ты же ты давишься воздухом, белокрылый? Вот, выпей нектара. Мы с тобой давние знакомые — ты даже полагаешь, что друзья. Но я знаю тебя. Знаю, что с легкокрылости тебя бы не сшибли — ни крики, ни тела, ни бушующие великаны, не распаленные жаждой кровью стигийские… Что же теперь ты сделался под цвет крыльев? — Дальше. — Геката было говорила — закрыть дорогу… только все кинулись выходы закрывать — если он вдруг на Олимп бы… тебе, значит, пожаловаться. А он — нет… Да. Брат горд. Он не пошел бы жаловаться на бунт подчиненных тому, кто сослал его в подземный мир. Не пошел бы к Зевсу, с которым они соперники… И значит — он отправился за помощью не на поверхность. Куда? К бархатно-синему дворцу на окраине мира. К стрельчатому чертогу, изукрашенному по стенам драгоценными камнями. Там, где покоится прохладное покрывало, которое почему-то не торопится сегодня в небо. Где покоится не только оно. — Главное — кто ж знал, что проскочит… дворец окружили, а он… Значит — плохо окружали. Или кто-то услужливый подсказал Посейдону. Как пройти мимо подземной охраны. Как добраться до дворца Нюкты. — Он? — Вошел. Понимаю, что не на крыльях влетел. — И? — И вышел. Все. Закрыл белокрылый глаза. Только дрожит мелкой дрожью, а губы — губы дергаются. Пляской пляшут, как пьяные сатиры: ни слова не вымолвить. Да и вообще, все ведь сказано: вошел. И вышел. Понятно, что Посейдон вошел — а что оттуда вышло?! Ты не говори, белокрылый, я вижу, что ты не можешь. Приказ, сильнее моих приказов, что-то древнее, с самого рождения, в крови… Но ведь смотреть-то тебе не запрещали, а? Открой глаза, Гипнос. Смотри. Вспоминай. — Не… не заставляй… Во взгляде — осколки. Отчаянные, острые, перемешанные между собой. Мелькают, будто картинки на расколоченной мозаике: вот Посейдон влетает в двери дворца Нюкты, вот преследователи — стигийские… замерли в недоумении, ворчат и ревут… Потом открывается дверь — и выходит… Не знаю, кто выходит. Не вижу — кто. Не брат. Не Посейдон. Взгляд, изгиб губ, властительная посадка головы, неторопливый шаг… Впился в глаза белокрылого пристальнее, нагнулся, пытаясь рассмотреть… Кто? Как?! — К-к-к-к-кронид!!! Гипноса нешуточно колотило, пальцы терзали простыни, лицо искажено мукой. Вглядись я, посмотри дальше — и все, поздоровается бог сна со своей сестрицей-безумием. Я отвел взгляд сам, и Гипнос тут же зажмурился. Дышал с присвистом, со всхлипами — пока я сидел и пытался собрать — раздробленную мозаику, картинку с амфоры… Дворец Нюкты — не только ее дворец. Там есть еще один жилец —