Юноша шел, расправив плечи — одинокий кифаред, которого я не должен был видеть, но видел. И синий гиматий плескал по ветру — откромсанный от моря лоскут, и по ветру вились черные кудри, и пальцы порхали над струнами кифары. Глаза были сухими и покрасневшими от чего-то — то ли от морской соли, то ли от слез.
Юноша шел по тропе, не замечая ее — и тропа льстиво юлила и норовила распластаться поудобнее. Горный путь, по которому не пройти смертному и на котором кентавр сломает себе ноги — выпрямлялся и подкатывался под истертые сандалии, и камни ласкались к ногам юноши хозяйскими псами — покорные сладкой песне.
Ты — море, — шептали камни в такт. Мы — скалы. Ты не представляешь, как мы скучали без тебя… какое счастье — нести тебя на себе. Спой же нам, спой нам…
Юноша кивал на ходу камням тропы, как старым знакомым. И кифара пела — о шуме моря и о веселых волнах — ласковой влагой проливаясь на каменистые ребра Олимпа.
Юноша шел на Олимп просто и спокойно, не скрываясь и не таясь. Не оглядываясь и не опасаясь удара в спину — неотвратимо, как море наступает на сушу во время наводнения. Не играя — выплетая музыку, свивая ее из своего дыхания, из сердца, из всего себя — и отправляя вперед…
Птицей — с руки. Солнечными лучами. Морским легким ветерком — вперед.
Музыка шла впереди — его глашатаем, и ворота Олимпа открылись перед ним сами, распахнули тяжкие золотые створки: заходи, только не прекращай петь.
Замерли нимфы, хариты, наяды возле дворцов — очарованные звуками. Протянули руки, шепча: «Не останавливайся, только не останавливайся…»
Юноша кивал, словно слыша знакомую мелодию. И шел вперед — как тот, кто не собирается останавливаться. И из-под пальцев его лилась музыка — неостановимая, неумолимая. Просочилась во все щели, змеей вползла во все углы, в неистовстве омыла стены царского дворца и заструилась внутрь.
Коснулась меня — и я понял, что выбирать больше не могу. И сбежать не успею. Потому что юный кифаред идет по Олимпу — и мое царство склоняется ему под ноги: нимфы осыпают его цветами, божки кричат ему хвалу, и даже лошади в конюшнях заливаются ржанием — и они рады, что он здесь…
И что меня здесь скоро не будет.
Зевс взлетел было с лавки, на которой сидел, подхватился: действовать! Быстрее, брат! Стек обратно, будто связанный, не в силах противиться мелодии.
Мелодия жила, зачаровывала, дарила мечту о тихих бухтах, наполненных хрустальной водой. О песнях и хороводах нереид, о покое… покое… покое… — и желающие покоя прямо сейчас начали опускаться на землю и засыпать, стражники оставили свои посты и вытянулись на траве, мечтательно глядя в небо, где им мерещились пенные барашки волн…
И дворец затих, покорный музыке, отзвуки которой вплыли в коридоры. Так, будто стены хотели напитаться мелодией и сохранить ее в себе на века. Так, будто им — предательницам! — не было достаточно застольных песен на пирах у Громовержца.
Дворец распахнулся перед юным кифаредом доверчиво и радостно. Слуги встретили со слезами на глазах. Двери открылись сами собой, коридоры вывели куда надо.
И золото трона отвернулось от меня, едва он сделал первый шаг через порог. Обожгло холодом. Вцепилось в руки, в спину — клыками пса, который предал хозяина.
Я поднялся ему навстречу. Отшвырнул ненужный скипетр. И стоял — чужак в собственной вотчине, царь, у которого не осталось царства, потому что оно само легло под ноги другому.
Кифаред Ифит стоял напротив — и вокруг него, колыхаясь, погасали последние отзвуки его мелодии. Гневные отзвуки — о жене, которую супруг подверг жестокой каре. О серебристом тополе, роняющем листву в ручеек. О шепоте — листвы? Ручейка? Нет, другом шепоте: «Найди его… скажи ему…» Скажи ему — что?!
Очень может быть, что увидеть этого я уже не успею. Потому что струны кифары слились в объятии — и стали тетивой. Потому что сама кифара раздалась в длину и выгнулась в руках юноши трепетным луком.
Кажется — вот, совьется стрела из воздуха. Из песни. Ляжет на тетиву, оперенная музыкой. Пронзит — насквозь.
Кажется — юноша стоит на холме, глядя в глаза старому тирану. И вместо синего гиматия — леопардовая шкура, и рядом выступает коза, и с губ готово сорваться давнее:
— Ты хотел меня видеть…
Радуйся, мое пророчество, мы наконец-то встретились. Радуйся, Судьба — ты наконец нагнала меня. Наверное, я был скверным любимчиком — поищи себе теперь других. Радуйся и ты, Ифит, сын нереиды Левки. Жаль, я не знаю, что сказать тебе — помимо приветствия.
— Не смей!
Ни я, ни он (ни тем более — застывший на скамье Зевс) не заметили, когда она вошла — или как она возникла. Опомнились только когда она оказалась между нами. И эхом отозвалась память. Шепнула: где ты это видел, Аид-невидика? Двое — отец и сын — застыли друг напротив друга, готовы сцепиться. Стоит между ними мать — загораживая… отца? Сына?!
Нет, не то. Младенец лежит в колыбельке. Заходит отец — и мать целится в него из лука, шепча дрожащими губами: «Аид, я не позволю…»
— Я не позволю, — шепнула Гера. Прическа у нее растрепалась и спуталась. — Я не позволю, Ифит.
Руки ее в этот раз не дрожали, и стрела, наведенная в сердце юному кифареду, твердо лежала на тетиве.
Странно чувствовать себя младенцем в колыбельке. Одно хорошо — я сейчас не вижу ее лица. Лица лучницы. Богини домашнего очага, сделавшей свой выбор.
Не знаю, как ты, сын Левки, а я бы, наверное, от такого зажмурился.
Но он только задохнулся. Вздрогнул длинными ресницами — и из-под век ударило отчаянное «Как?! Зачем ты защищаешь его? Я же здесь ради тебя, вот, спасать тебя пришел, да я за тебя…»
Ох уж эти богини. И спасти-то спокойно их нельзя. И судьбу свою принять мешают.
— Отойди в сторону, — сказал я. В ответ Гера только цыкнула на все еще (или уже нет?!) Владыку Олимпа. Мол, а ты вообще не мешай. Не с тобой разговариваю.
Взывать к Гере я больше не пытался — зато попытался воззвать к разуму ее возлюбленного.
— Опусти лук, герой. Иначе вы так и будете целиться друг в друга. Она не отступит — ты уж мне поверь.
Разума в Ифите оказалось примерно столько же, сколько в разъяренной супруге — и упрямства не меньше. Сузил синие глаза, выбросил сквозь зубы:
— Скрываешься за плечами жены, Криводушный?
Интересно бы знать — а что мне делать? Отодвинуть Геру с дороги? Подножку ей дать? По затылку стукнуть скипетром, чтобы исполнению пророчеств не мешала?
Шагнул вперед — так, чтобы стать сбоку от Геры. Взглянул наконец на это во всей красе: двое упрямцев со слезами на глазах целятся друг в друга.
Положил ладонь на ее стрелу. Нажал — опуская.
Хватит.
Хватит, Гера. Я слышу — чего тебе это стоило. Вижу искусанные губы и непреклонную решимость в глазах. И понимаю, что другого выбора ты сделать не могла. Долг прежде всего, очаг прежде всего…
Впрочем, нет. Ты могла не вмешиваться, но выбрала — драться против того, кого любишь.
Только вот хватит. Ты пыталась заслонить нашего сына от его судьбы. Теперь вот пытаешься меня. Оставь, Гера. Мы с Ананкой давние знакомые.
Посмотри лучше на своего возлюбленного — у него такое лицо, будто ты уже выстрелила. Свив стрелу из предательства.
— Он бичевал тебя — и ты готова… за него?!
— Не стреляй, — попросила она шепотом.
— Он убил мою мать. По его приказу…
— Нет, — сказал я.
Прощай, Левка. Не знаю — почему ты решила от меня скрыть. Может, твой отец, вещий старец Нерей, рассказал тебе о Клейме Кронида — и ты поняла, кем суждено стать твоему сыну.
Твоему сыну, который смотрит на меня гневной морской синевой: мне ли верить тебе, о Криводушный? Пальцы которого легко отпускают тетиву. Вскрик Геры. Блик легкой, серебряной стрелки в воздухе. Теплый металл щекочет щеку и пахнет морем. Потом улетает куда-то за спину и звенит там о золото трона. А юнец-кифаред опускает лук, и тот звенит как кифара — погребальной песней. «Прости, мама, я не смог. Не смог — потому что она попросила меня. Не смог — потому что он безоружен. Я не верю ему, я слышал о его коварстве — и у меня был шанс… но все-таки я не смог». — Ты не смог, — сказал Сребролукий. Почти добродушно и только слегка укоризненно. Милостивым, владыческим тоном. Троица заговорщиков явилась из-за спины кифареда точно из воздуха. Три брата: один — со светлой мечтательной улыбкой поэта, второй стоит — угрюмо уставился в пол. Это Тритон, конечно. Гермес вон старается вообще не показываться — не думал летун, что до такого дойдет. Шалости, проказы — ладно, а тут вдруг отца свергать. И не только отца. «Ох, и получим мы за такое», — читается на физиономии у Гермеса. Правильно читается. Какие заговорщики? Мальчишки стоят в зале, юнцы… свергать пришли. Свистнуть, рявкнуть: «А ну по домам!» — небось, рванут — как бы хитоны не обмочили… Только вот мальчишки тоже умеют воевать. Особенно когда за ними стоят нужные силы. Вот они заходят — Главк, Лелантос, Кой… Нужные силы. Титаны, которых я не успел запихнуть в Тартар. Поколение против поколения. Извечное — сыновья свергают отцов, эпоха — эпоху… — Я не смог, — тихо сказал кифаред, опуская лук. В глазах плескалось море боли. Накатывала приливная волна ненависти — и отступала, когда он взглядывал на Геру. — Бывает, — засмеялся Аполлон, и лук под его пальцами выгнулся как живой. Наконечник стрелы подмигнул мне заговорщицки. — Не всем дано. Ну, тогда забирай ее, раз уж ты за ней шел. И идите — чинить препятствий нам не будут. Кифаред взглянул на Геру с сомнением. Протянул было руку — и вздрогнул, когда увидел, как богиня очага снова вскидывает лук. — Прочь! Я буду защищать мужа. Лучше бы ты этому мужу в руки лук пихнула. Защитница выискалась… позорище. — Уведи ее, — бросил я Ифиту, но тот стоял с опущенными руками. Вглядывался в глаза Геры, губы кусал. Потом глубоко вздохнул и встал слева от меня — поднимая лук. Целясь в Аполлона. По залу зарницей запорхал смех Зевса, которому досталась роль зрителя в этом театре. Для полного счастья не хватало только Лиссы-безумия — собственной персоной… — Ты не успеешь сделать сразу два выстрела, — тихо сказал кифаред. В лицо вскинувшему брови Аполлону — у того, кажется, поперхнулся незримый аэд за плечами. Кончились слова для песен. — Не безумие ли посетило тебя? — Она защищает его. Значит, его защищаю я. Рядом с Аполлоном встал Тритон, поднимая отцовский трезубец — слишком тяжелый для тонких пальцев морского… только вот удар не замедлит прийти. Нетерпеливо хмыкнул Главк: «В расход!» Брови Сребролукого сошлись на переносице. — Разве ты не знаешь, что он приказал бичевать свою жену? — Знаю, — процедил кифаред сквозь зубы. — Разве не он убил твою мать?! Плечи мальчика вздрогнули. Тут же сжались, ссутулились — странно, по-знакомому упрямо… — И ты готов отправиться с ним в Тартар?! — продолжил Сребролукий. — Я не хочу лишних жертв, но… Вскинул голову — олицетворение милосердия. Дающий последний шанс — завершить миром. Положить на алтарь одного… ну, двух, если посчитать Зевса. Оставить бесполезное упрямство. — Владыка! Неужели ты будешь прятаться за плечами жены и ее любовника?! Хаос событий, вихрь звуков — в один миг. Гневный отклик Геры — она обозначает, что сын Зевса от богини Лето может прямо сейчас отправиться… ух ты, далеко, аж титаны рот разинули — не ожидали от царицы. Смех Зевса — этот сейчас в ладоши похлопает. Кифаред отвечает еще что-то, стиснув зубы. Тритон шепчет Аполлону — «Давай уже…» Грузный Кой-сопит от нетерпения, Главк шепчет Лелантосу: «Цепи давай и сеть», Лелантос гремит чем-то тяжелым… Всё — в один миг: и как бедное мгновение не треснуло с натуги? Следующий миг вспыхивает ослепительным ожиданием: вот… сейчас… переплелись воли, переплелись взгляды. Взгляд на царицу — не пустила ли стрелу? В кого шибанет? Взгляд на кифареда Ифита — вдруг кифару достанет, зачарует! Взгляд на Зевса — от него можно и без трезубца всего ожидать! А одного забыли — невидимка… К чему смотреть на свергнутых безоружных Владык? Владыка лишился лука — его забрала мать-Гея, обиженная смертью своего сына Офиотавра. Владыка лишился шлема — его украл ушлый Гермес, которого обвел вокруг пальца кто-то более ушлый. Владыка лишился трона — сейчас на него сядет кто-то из молодых. Что осталось бывшему Владыке? Память о величии. Да шепот, который поймал в глазах мальчишки-кифареда. «Найди его… скажи ему…» Он не успел сказать. Но я и так знаю. У тебя хороший сын, Левка. И в ответ донеслось — едва слышным шорохом из дальних далей: «Будь счастлив, милый… пожалуйста, будь счастлив». Отзвуком слов, которые я должен был услышать: «Скажи ему, что я возвращаю… возвращаю». «Возвращаю твой подарок, милый». Да, Левка. Ты мертва. И мой подарок тебе больше не нужен.