Танат дернулся в цепях — и крюки рванули крылья сильнее, безжалостнее. Зазвенели, падая на пол, перья.
А потом подвал вдруг ушел, размылся. Наверное, я шагнул, как тогда… когда? — подумалось удивленно. Без крыльев, когда-то… к кому-то…
К ней.
Девичьи пальцы рассеянно перебирают огненные лепестки цветов — «Мне Деметра вырастила, правда, красиво. Вот, понюхай, какой аромат…».
Цветки пахли ихором.
Танат разжал зубы на прокушенной губе. Дышать больше не выходило совсем: воздух не шел внутрь. Эреб говорил что-то — голос вился вокруг настырной тучей гнуса. Прихлопнуть бы…
— …каждый из наших детей был зачат, когда я был в новом обличии — неудивительно, что они так несхожи. И только однажды мы решили рискнуть. Жена уговаривала меня — и я согласился. Она думала, что наш сын сможет…
Стать сосудом для тебя, отец, — додумал Танат. Но родилась двойня. Один — белокрылый и слишком легковесный для того, чтобы ты заполнил его собой. И второй.
Который никогда не был тебе подвластен.
Крючья впились в крылья с утробным хохотом, будто когти грифов. По спине потекло теплое, звякнули цепи, впиваясь в запястья — бейся, сколько влезет! И снова вдруг скомкалось, исчезло, остались ее теплые руки: «У тебя волосы растрепались. Ой, ты, наверное, совсем озяб? А я тут травы варю, и мед есть…»
— Больно, сынок? — спросил кто-то участливо. — Понимаю. Самому неприятно, но я же знаю тебя: тебя иначе не удержишь, да и не покоришь. Мне не нужно, чтобы ты встал на сторону Кронидов — пророчество про сыновье клеймо оставим Крониду. Мы с тобой договоримся иначе.
Это больно, — с отстраненным удивлением подумалось вдруг. Тартар, мне же больно, будто я смертный, или будто я опять лежу на плитах своего дворца, а в углу валяется переломанный клинок. Что это было — стон? Запихать назад в горло. Та, давняя боль от попрания своей сущности, была сильнее, страшнее… хотя, может и нет.
Тогда хотя бы в полутьме моего дворца не ворковал умильный голос Эреба. Не предлагал делить власть… величие… что там еще предлагала до этого Нюкта?
От ласковых, дрянных интонаций, пронзительной, сжирающей боли, казалось — вот он опять, миг рождения. Свернись клубком, завернись в пеленки, прошепчи: «Мне больно, мама, мне больно…»
Только вот у бога смерти и рождение было иным.
— …принесешь клятву Стиксом.
Стиксом — что не поднимешь руки. Стиксом — что будешь служить и выполнять приказы. Стиксом — что станешь верной, бездумной марионеткой, нет, что станешь мечом… как для Мойр, как по предназначению, только теперь уже по своей воле.
Чтобы через пару столетий безукоризненной службы наконец смириться окончательно и получить награду — всю мощь Эреба, перелитую из тела Посейдона в твое.
«А иначе?» — хотел спросить Танат, но потом раздумал. Нужно было уйти от боли. Закрыться, заслониться, отразить. Хватит бездарно драться. Отец все равно договорит.
— А иначе это будет длиться долго. Очень долго. Сейчас я уйду — мне же нужно обустраивать дворец… нужно что-нибудь сделать со свитой. Я уйду. А он — качнул двузубцем, показывая на жадный мрак вокруг. — Он останется.
Мрак услышал — и рванулся на зов хозяина, впиваясь жадными клювами, намертво вцепляясь челюстями в беззащитные крылья. Танат захрипел и выгнулся в оковах, успел подумать: это не может быть долго…
Потом понял, что если Эреб захочет — это будет длиться вечно.
Значит, путь один. Закрыть глаза и шагнуть — как шагал уже несколько раз. В касания ее пальцев, в ее улыбку, в пламя ее костра, в запах меда от волос… В воду Мнемозины-памяти — навечно. Говорят, бывали случаи, когда вот так уходили — в горькую или в сладкую. Каменея при этом с виду и оставаясь навсегда в плену воспоминаний — внутри.
Наверное, отец, который уже собрался уходить, углядел на лице сына-предателя что-то не то.
— Не надейся на помощь брата, — предупредил тихо. Танат успел только удивиться: на помощь Гипноса? Надеяться?! И тут Эреб продолжил — и по усмешке было видно, что говорит Посейдон — та его часть, что оставалась в теле. — Он не придет. За такими, как ты, не приходят цари. За Гипносом, за Гекатой, за Хароном — кто-то пришел бы. За тобой — никто.
Да, — подумал Танат, задыхаясь от боли. Ты прав, мой великий отец. Ты, Простофиля, отдавший свое тело за минуту гордости, тоже прав. За такими, как я, не приходят. Не приходят цари — я никому не служу. Не приходят братья — у меня их нет, как у всех чудовищ. Не приходят друзья — им-то откуда у меня взяться?!
И вы неправы, мой отец и Простофиля. В том, как вы сказали свое «Никто». Нужно быть осторожнее, о великий Эреб. Потому что сейчас, когда я слышу звон своих окровавленных перьев, я не могу избавиться только от одной мысли: что вы бездарно деретесь… что мир насмешливо скалится вам в лицо… в лица. Что в этой комнате — не только ты, я и мрак.
Что есть еще кто-то — кто-то вроде Ананки-судьбы, потому что всем ведь известно, что только она бывает невидимкой…
Удар пришел из пустоты внезапно — в тусклый свет факела влетело лезвие адамантовой махайры. Эреб в обличии Посейдона шарахнулся в сторону, взмахнул двузубцем…
Не попал. Бездарь, — подумал Танат, закрывая глаза. Оба бездари. Один атакует мечом с дистанции, второй лупит оружием, с которым сродниться не успел.
Или успел — держит так, будто двузубец с пальцами единое целое. Поворачивается осторожно, спину бережет.
— И кто же это почтил…
— Никто, — с усмешкой влетело в темноту. Хуже адамантовой махайры. Танат мог бы поклясться, что слышал, как отец скрипнул зубами.
— Брат? Ты ли пожаловал?
— А у тебя есть братья, о Древний? — со смешком, непочтительно удивились из темноты.
Древний не стал наносить удар на голос. Покачивал двузубцем будто в задумчивости.
— Так значит, мне звать тебя — царь Олимпийский? Климен Стрелок? Климен Величайший?
— Я больше не царь Олимпа. И не Стрелок. Можешь передать сыну благодарность: он хорошо дергал за ниточки. Правда, Ата бы сказала, что кое-где — не додергал.
Криводушный… думать об олимпийце как о сыне Крона не получалось. Тот был — Владыка и Стрелок. Этот — невидимка и пытался действовать мечом.
Отвратительно, правда, пытался. Вот мелькнула вспышка — полыхнул двузубец божественной тенью. Свистнуло лезвие клинка — вот и еще раз отразил удар. Атаковать в ответ Эреб не стал.
— Мальчик… — рокотнул глубокий голос, совсем уже не принадлежащий Жеребцу. — Зачем ты, мальчик… У тебя ведь нет больше твоего лука.
— Нет, — согласился голос из пустоты беспечно.
— И меча у тебя теперь тоже нет.
Взмах двузубца — и на пол ссыпался прах, когда-то бывший клинком.
— Точно, — согласился голос невидимки. — Но оружие может быть — одно. Мне не нужен ни меч, ни лук. Потому что у меня есть право.
Мрак рванулся вперед, повинуясь приказу хозяина. Отскочил, льстиво извиваясь, подобострастно кланяясь, ощериваясь в сторону Эреба…
— Вы с женой пригласили сюда править Кронида. Меня. До того, как я назначил брата наместником. Не хочешь ли оспорить мое право, о Древний?
Отец молчал. Замер молча и неподвижно, с добродушной, насмешливой улыбкой на губах. Уважаю, — говорила эта улыбка. — Вот это игрок.
— У обоих нас есть право, — промолвил добродушно. — Что ты хочешь, Никто? Трон? Или вернуть тебе брата?
— Хочешь — давай, — согласилась пустота. А потом вдруг породила неожиданное: — А вообще-то — я за твоим пленником. Сам отпустишь или просто с дороги уйдешь? Или сначала уж сразимся?
Стены дрогнули — это засмеялся Первомрак.
— Будешь драться с братом? За чудовище?
— Времена неверные, — отозвалась пустота. — Братья становятся чудовищами. Чудовища — братьями.
Боль отступила от крыльев — отпрыгнула, удивленная. Что он несет, — обреченно подумал Танат. Безумец. Почему не бросит вызов за трон. За славу. Как Владыка.
И мелькнуло — смутной тенью прозрения: он не бросит вызов, потому что знает, что Эреб его не примет. Потому что знает, что будет дальше.
— Что ж, — хохотнуло эхо, а может, тьма, — забирай. Посмотрим, сколько он принесет тебе пользы в том, что будет…
Будет… будет…
Боль ударила неожиданно, с размаху. В ушах отдался металлический звон, шум перьев, тяжкий удар… а потом Танат вдруг обнаружил, что лежит на полу, в луже ихора, и цепи не обвивают запястья, только там, за спиной, будто умирала в агонии какая-то непонятная Ананка: кричала, извивалась от мучений, заставляя его самого корчиться…
Звякнул обо что-то шлем.
— С-с-с-скотина тартарская приапорукая. На прощание, т-т-тварь…
Вслед за этим голос Климена Криводушного, Владыки (бывшего) Олимпа загнул такое, что Танат нашел в себе силы поднять голову из лужи крови.
Смерть, оказывается, можно удивить — когда говоришь такое, что ей не приходилось слышать.
Кронид присел рядом. Набросил на израненную спину плащ (Танат зашипел — крылья отозвались обжигающей болью). Буркнул: