тебе живые. О, я знаю, как вернуть тебя в жизнь!
Поцелуй ожег губы внезапно. Похожий на один из тех, которые юная Кора принимала с радостью раньше. Кощунственный, лживый, стирающий с губ сокровище — вкус гранатового сока и их клятвы. Кора рванулась, глядя на Сребролукого, как на решившего ужалить скорпиона. Аполлон не размыкал запястье, держал крепко.
— Уйди, — шепнула она и попыталась разомкнуть его пальцы — все равно что разомкнуть золотые оковы. — Не смей касаться меня. Я его жена.
— Жена тени, — шепнул он, притягивая ее к себе. — Жена свергнутого клятвопреступника, который никогда не вернется. Что за свадьба была у вас на берегу Стикса? Не думаю, что дядюшка успел скрепить вашу клятву до того, как его поглотили черные воды. А значит, ты еще ему не жена. Просто околдована, любовь моя… смотри, твои глаза и щеки уже загорелись. Я разобью чары, и все будет хорошо… нам будет хорошо…
Хтоний, — бросилось опрометью в мысли. Почему она не взяла с собой хтоний, когда могла…
Талию оплели его руки — будто ветви клена, обжигающие поцелуи градом посыпались на шею, на щеки, на губы, она попыталась отвернуть лицо, прошептала:
— Не смей, пусти, я…
— Закричишь? — пощекотал шею шепот ответа. — Никто не услышит. Ты будешь кричать, любимая, очень скоро — от наслаждения, и этого тоже никто не услышит…
А твои крики — услышит ли кто-нибудь, похититель чужого?
Ногти Коры вспороли кожу на его щеке. Зубы впились в запястье. Артемида говорила — жена должна себя защищать от посягательств. Еще говорила — всегда носить с собой кинжал, жаль — его не достать — Аполлон гневно вскрикнул и перехватил запястья. Мотнулась голова — на щеку легла пощечина, и в глазах помутнело.
Затрещала ткань хитона, брызнули гранатовые зерна, плечо обдало ветерком. Мелькнуло лицо Аполлона — перекошенное гневом, с оскаленными зубами, страшное в своей красоте.
Хорошо, когда твой страх тоже потонул в Стиксе.
Афина говорила — кинжал не нужен, просто надо знать, куда бить.
Или пинать.
Аполлон тихо охнул — удар пришелся, куда нужно. Разжал пальцы на миг — и Кора нырнула мимо жадно расставленных рук, бросилась за ствол дерева, потом кинулась в глубь сада — спасаясь от крика: «Все равно будешь моей!», от быстрой поступи следом…
Торжествующей поступи — Мусагет легконогий бегун. Сколько продержалась та несчастная нимфа, Дафна? До того, как понять, что не может спастись, и обратиться в дерево? Наверное, немного.
Может, нимфе не мешали порванные одежды. Или кусты не цеплялись за ее подол. Или не подкараулил невовремя вылезший посреди дороги корень-предатель. Подвернулся под ноги, швырнул в траву, как на ложе позора: лежи, жди, когда попользуются!
Кора задохнулась, зажмурилась — и успела только взмолиться. К Гелиосу — чтобы не видел этого. К Стикс — чтобы готовила воды, в которые она сама шагнет после бесчестья. К матери — чтобы услышала и обратила ее в дерево, как несчастную Дафну. Потом услышала голос Аполлона — победителя и губителя.
— Убирайся, — сказал Мусагет то, что не должен был.
Наверное, какая-то мольба все же дошла. Кора всхлипнула, приоткрыла глаз — и поняла, что Мусагет говорит не с ней.
С тем, кто заступил ее собой, повернувшись лицом к Сребролукому.
Фигура в сером хитоне стояла неподвижно, так что казалось — между Корой и ее преследователем вынырнула из-под земли ее кость — подземная скала. Танат Жестокосердный не брался за меч. Ничего не говорил.
Просто стоял, словно не услышав сказанного Аполлоном.
— Я сказал — убирайся, подземный, — повторил тот. — Если ты теперь шатаешься по Олимпу — это еще не значит, что тебя звали сюда.
Молчание противника тревожило Сребролукого, тяготило. Кора видела его очень хорошо: вскинул голову, золотые лучи вплетаются в волосы, губы кривятся пронзительно… вот, зазвучала как будто кифара в отдалении, кто-то незримый стал напевать о величии светлого бога…
Страшно, — подумала Кора, поднимаясь на ноги из травы. Страшно — потому что он пойдет на все. На все, чтобы получить то, что хочет. Он сам говорил мне, еще раньше: я как отец, не остановлюсь, пока не добьюсь своего. Почему я не слушала?
Подземный посланец рядом с Аполлоном выглядел не величественно. Может — потому, что не было крыльев, только дорожный хламис спадал с плеч, да мертво текли на них волосы…
Страшно. Жестокосердного сторонились на Олимпе все, да он и появлялся нечасто, все больше пропадал в своем мире или резал пряди. Иногда только являлся — к Гестии, как ее жених. Кора видела их вместе — два или три раза — и старалась надевать хтоний и бежать подальше.
Теперь бежать не хотелось. Страх и страх схлестнулись взглядами. Страх надменный, золотой, величественный. Страх темный, заостренный, подземный.
— Освободи дорогу, — приказал один. — Дай мне пройти.
— Оставь ее, — двумя камнями скатилось с губ второго.
Первый засмеялся — переливчатым, звонким смехом. Наверное, так звенят друг о друга стрелы в кузнице.
— Оставить ее — тебе? Тебе, кажется, мало тетки Гестии — и ты принялся за других олимпиек? Я сказал — убирайся к себе в подземелья, Танат Бескрылый! Попытайся приклеить перья на свои куцые огрызки за спиной. Убирайся в свою вотчину!
— Заставь меня… — кажется, чудовище хотело добавить — «бог». Но добавило вдруг другое: — блондинчик.
Кора с трудом сдержала лезущий из груди на волю смешок. Аполлон некрасиво потемнел лицом и взметнул из воздуха лук, накладывая на серебряную тетиву золотую стрелу.
— Вот мой приказ! Не услышишь его — и он застрянет у тебя в глотке.
Жестокосердный хмыкнул. Полез на пояс, неспешно снял свой клинок. Покачал в пальцах.
— Меч против стрелы? — усмехнулся Сребролукий. Нашел глазами Кору — и встал в еще более горделивую позу. — Я думал, что твой защитник просто нагл до безумия. Или безумен. Но он глуп. Думаю, первую стрелу он получит в плечо — как напоминание того, что быстрее — меч или стрелы.
— Однажды я дрался с лучником, — голос Таната был ровным, едва слышным. — И он стоял дальше тебя… блондинчик. У него, правда, был не серебряный лук, и не было золотых стрел…
— Какие же были? Не малыша ли Эрота и его лук ты решил опередить со своей железякой? А может статься — это были стрелы ковки тельхинов?
— Для его лука не нужны были стрелы.
Коре показалось: пальцы Мусагета вздрогнули на тетиве. Словно он хорошо знал — о каком луке и о каком лучнике речь.
— Чем же дело кончилось?
Железносердный чуть пожал широкими плечами.
— Он бездарно дрался.
Когда полыхнула в воздухе стрела — Кора не заметила. Показалось — солнечный блик спрыгнул с пальцев Аполлона, рванулся вперед — быстрее солнечных лучей… Навстречу ему стремительно и бесшумно метнулась фигура в сером хитоне. Уклоняясь от блика — ну да, подземные же не любят солнца… Отбивая второй блик чем-то черным, острым…
Третью стрелу Мусагет не успел выпустить, потому что распластался на траве, выронив лук. Почему — этого Кора тоже не увидела: зажмурилась, когда поняла, что Аполлон стреляет.
И что она не знает — кому молиться за Таната Жестокосердного.
— Бескрылая тварь, — прошипел Мусагет с земли, почему-то невнятно и хватаясь за челюсть. — Посейдон мало ощипал тебя.
— Чтобы драться с тобой, крылья не нужны, — отозвался бог смерти сухо. Аполлон заскрежетал зубами, рванулся — встать… холодное железо уперлось Мусагету в горло.
— И что сделаешь? — спросил тот насмешливо. — Голову мне отсечешь?
Железо немного подумало. Поползло от горла по щеке — гладкой, покрытой персиковым пушком.
— Шрамы от него не заживают, — тихо предупредил Танат. — Как скоро твоя родня посчитает, что ты слишком страшен для Олимпа? Как скоро тебе скажут, что чудовищам место в подземном мире?
Аполлон тихо булькнул горлом, заклокотал что-то невыразительное — и прекрасные черты впервые исказились от ужаса. Коре показалось — он умоляюще скосился в ее сторону: прикажи… упроси… Потом опять взглянул на Таната, который чуть надавил на меч.
— Поднимешь лук, — сказал тот тихо. — Исчезнешь — сейчас. Промедлишь или попытаешься выстрелить еще… я не стану предупреждать.
Аполлон кивнул — смолкла, тренькнув, невидимая кифара. Танат убрал меч от горла лучника, тот сгреб свое оружие — и побрел восвояси, не оборачиваясь.
Только бросил напоследок на Кору ядовитый, угрожающий взгляд.
Может, потому она заплакала. Уже после того, как Аполлон скрылся из виду. Почувствовала, как горит щека, ощутила вдруг, что разорван хитон, вернулось ощущение его касаний, жгучих поцелуев, потом еще этот взгляд. Всхлипнула раз, строго сказала себе — а ну не сметь больше — и разошлась так, что не могла уняться, будто заворочалась глыба льда под сердцем — и решила хлынуть через глаза.
Накатывало волнами –и их поцелуй, и прощание, и решение, и гневный крик матери, бесконечные годы ожидания и жаркие взгляды отца, и теперь вот еще это… И еще и подземный этот сидит и смотрит, то есть, спасибо ему, конечно, но нашел — на что…
Жестокосердный, точно, сидел. На скамье, высеченной в крепком бревне. Сперва хмуро пристраивал клинок на пояс, потом то ли размышлял о чем-то своем, то ли ждал, пока она наплачется.
Позор, — подумала Кора, икая. Отворачиваюсь от своего спасителя (а что тут сделаешь, если по коже морозом дерет?). И вообще, нашла же в нем что-то тетя Гестия. Наверное, он не так уж страшен.
Переломив себя, подошла, села на другой конец скамьи. Нос хлюпал ужасно, и слезы раздражали щеки, и голос выходил каким-то гнусавым и придавленным.
— Спасибо тебе… Железносердный.
И закоченела от пронизывающего взгляда серых глаз.
— Ни к чему благодарить, царица. Я должен твоему мужу. Он просил приглядывать за тобой.
Он назвал его моим мужем, — повторила про себя Кора. Назвал меня царицей.
Аид просил его… думал обо мне, уходя.
Губы невольно тронула улыбка — робкая, не идущая к покрасневшему, пошмыгивающему носу. Жестокосердный взглянул странно — наверное, ему не так часто доставались улыбки.
Встал, придя к какому-то решению.
— Подожди здесь. Я позову Гестию.
— Она… на пиру, — пробормотала Кора, успокаиваясь. Не собирается же он, в самом деле, явиться туда незванным — когда туда даже белокрылого Гипноса не пригласили?
Танат сделал жест, который обозначал: найду средства. Предупредил тихо, отвернувшись:
— Не возвращайся на пир, царица.
И решительно скрылся за зарослями. Нужно было его остановить, — подумала Персефона, чувствуя, как ее охватывает дрожь. Рядом с ним спокойнее, чем без него… нет, не то. Как он собирается вызывать тетку Гестию — через Гермеса? Через служанок? Нет, не то… вот — если Аполлон нажалуется отцу или Артемиде, то может вспыхнуть ссора, а Железносердного и так не жалуют на Олимпе.
Аполлон. Вспомнилось: он глядел не всегда хмуро. Еще иногда — с торжеством. И кифара его сбивалась от нетерпения. Значит, не шел против воли отца, пытаясь обольстить меня в саду.
Только вот тогда — что же он обещал отцу взамен за его разрешение?!
Шорох в траве она расслышала не сразу. Потом поднялась и попятилась, когда из зарослей ирисов неторопливо и величественно поднялась змеиная голова густого рубинового окраса. Блеснули золотые бусики глаз.
Меня, — поняла Кора, почувствовав в горле едкую горечь. Обещал… поделиться. Мать — наверное, знала, когда звала ее сюда. Что они пообещали ей — что я буду замужем за Аполлоном, что перестану скитаться по селениям смертных, что вернусь в разум?
Рубиновый змей скользил вперед неторопливо, нацеленно — не сбежать, не скрыться, никто не посмеет бежать от воли Громовержца, никто не посмеет прятаться, даже его дочь. Даже жена клятвопреступника и царя подземного мира, который сейчас скитается среди смертных.