Афина приподнялась. Села в постели, покатала задумчиво в пальцах чудесный плод. Наверное, из сада титана Атланта, из сада Гесперид. Откуда только взял?
Мужа рядом не было — только выемка в постели, хранящая след его тела. Небрежно брошенное на стул стрекало: не взял колесницу. Спешил? Просто не хотел будить?
Колесница. Вспомнилось на миг: летит смоляная квадрига, и ветер весело рвет одежду с плеч, намекает: зачем?! И вздымаются клубы пыли, и пьянит аромат близкого моря, и сильнее него опьяняет аромат свободы: все, хватит, я больше не должна…
И где-то в бесконечной дали остаются проклятый Олимп и проклятое пророчество. И звучит, ободряя, только для нее: «Хорошо сделано, дочка».
С отцом она советовалась часто — не прибегая для этого к словам. Достаточно было полувзгляда, полужеста. Иногда и этого было не нужно: она знала, что он сказал бы.
Знала, что он смеялся, когда услышал — о том, как Арес похитил ее, безмятежно танцующую на лужайке. «Безмятежно?! — взмахивал руками Арес. — Да ведь даже Деметра не поверит. Вот если ты охотилась или тренировалась в метании копья…» — «И каким образом ты меня похитил, дорогой братец, если у меня было копье?» — «Уклонился от твоего броска. Или мы схватились, и когда копья переломились, уволок. Аполлон эпическую поэму об этом сложит, царица моя!»
Своей царицей он назвал ее в первый же день — когда кони начали выдыхаться, и пришлось прекратить бешеную гонку почти на краю света. Она тогда взглянула на пещеру, возле которой они остановились. Хмыкнула насмешливо:
— Не сожалеешь, царевич? Вместо пророчества — изгнание, вместо трона — камни, дворец — пещера…
— Зато у меня в царицах — Афина Мудрая, — отозвался он и протянул руку — помочь ей сойти с колесницы. — Что мне троны?
Потом еще всё не решался подойти: разводил костёр, подстрелил пару зайцев, пока она набрала диких яблок, распрягал коней, устраивал немудрящее ложе — и поглядывал недоверчиво. Будто полагал — взбалмошный мальчишка — что Афина Мудрая способна сбежать от Олимпа понарошку.
— С Афродитой ты тоже робок? — спросила она, распуская волосы и скидывая хитон. — Или полагаешь, что ты сможешь в изгнании уклониться от своих обязанностей? Или, может, хочешь подождать настоящей свадьбы, с обетами и благословениями родителей? Ждать придется несколько веков, так что ты…
Осеклась, присмотрелась к ставшему столбом Аресу. Слишком восхищенно смотрит — подумалось. Афродита что — и не раздевалась перед ним никогда? Или нимфы, с которыми он убивал время, были так уж уродливы?
«Просто я думаю, что это сон», — сказали черные глаза незадачливого похитителя. Афина усмехнулась. Выбросила из-под ресниц ответный взгляд: «Так я бы на твоем месте не медлила, Клименид: вдруг проснешься».
Потом было жарко и тесно, и он приподнимал ее бедра и сцеловывал с губ шепот: «Если бы ты… так владел мечом… у меня бы на арене… не было ни шанса», и в волосы набивались сухие травы, и он смешно боялся причинить ей боль («Хаос, ты что, правда? Вспомни арену»), и звезды дружно прикрывались от смущения облаками Нефелы — будто покрывалами.
И все было правильно.
Потом она учила его драться на мечах: «Ну, есть же у тебя способности, ведь ты же его сын». Он узнавал соседей, заводил слуг, начинал постройку дома. Рвался назад на Олимп, когда прошли слухи о бичевании Геры: «Я знаю, что он не станет, я верю, но там что-то началось, и я должен… должен!»
«Не должен», — сказала Афина, угадав желание отца. Взъерошила мужу волосы. Сказала тихо: «Он не хотел бы, поверь. Отец не первый год играет с Ананкой: как бы там ни было, он справится. Но ему трудно. Он — на виду. И потому надежда на нас: нам нужно скрываться и наблюдать».
— Наблюдать за чем?
— Чтобы понять.
— Понять — что?
— Кто начал это. Войну нельзя выиграть, если не знаешь — против кого воюешь.
— Войну?
— Да. Ты знаешь, что мать-Гея снова родила для себя? Безобидного ребенка, Офиотавра. Кто-то умертвил его. Кто-то, кто хочет, чтобы Гея ненавидела Кронидов. Кто незрим даже для Владыки Олимпа — и потому мы должны оставаться здесь и наблюдать. Собирать союзников. И ждать.
Арес нахмурился было — ждать у него получалось плохо.
— Помни о пророчестве Мойр, — напомнила она тогда. — Не нужно тебе быть рядом с отцом в такой момент.
Арес кивнул, принял игру, смирился. Он часто позволял себе соглашаться с женой. Когда они уже обзавелись домом, слугами и хозяйством, когда в их дом начал заходить и советоваться с Афиной Прометей Провидящий — Афина краем уха смогла услышать обрывок разговора между Аресом и Эпиметеем. Брат Провидящего тогда только-только женился (по слухам — жену ему в наказание за неуступчивый нрав подкинули боги Олимпа) — и вот теперь хмыкал о том, что Арес как-то уж слишком покорен жене.
— Ты, значит, свою не слушаешь? — уточнил Арес спокойно. Дождался кивка и обрубил: — Потому что моя — Мудрая, а твоя — дура.
— Ты не Мудрая, — бессильно шептала мать, к которой Афина осмелилась наведаться только через три года после побега. — Иногда мне даже кажется — ты не моя дочь. Променять все на мальчишку, которому предназначено…
— Ты растратила всю свою мудрость, кувыркаясь с Аресом в постели, — презрительно фыркала бывшая подруга Артемида. — Стоило оно того?
— Да какая уж теперь мудрая! — отмахивалась молва.
Афина кивала. Подтверждала матери: да, я не только твоя дочь. Усмехалась Артемиде в лицо: может, и стоило.
Вслушивалась в молву.
Подхватывала, будто нити, все, что случилось, ткала единое полотно: вот являются заговорщики, которых незнамо кто подначил… впрочем, ясно кто — Мом Злонравный. Почти удавшееся свержение отца — каким-то чудом заговорщики оказались поверженными, а Аид Невидимка освободил себе руки и едва было не посадил на трон Олимпа своего сына — и любовника Геры.
— Двадцать лет, — процедил Арес, когда услышал о том, как свергали Климена Олимпийского. — Двадцать лет думал, что это я… Тартар бы взял этих Прях!
Возвращаться на Олимп они не стали. Даже когда чаши качнулись было: вот она — война с Посейдоном! С подземным миром! Вот — война…
Не та война.
— Будет другая, — тихо сказал Прометей.
Он пришел в тот день, когда Аид должен был нарушить клятву Стиксом. Афина знала: нарушит. Значит — конец Посейдону… или кто там в его теле. Значит — этой войны не будет.
Хотелось отбросить проклятую мудрость — которая говорила, что и здесь отец поступил правильно, выбрав самую малую цену. Неправильно. Неестественно. Не так, как любой из Кронидов — не так, как кто угодно.
Впрочем, разве кто угодно сойдет с трона сам? Или оставит в живых сына, о котором сказано было — свергнет отца. Или добровольно отпустит жену к любовнику. Или…
— Другая, — сказал Провидящий тихо.
— Кто начнет ее? — спросила Афина — и не получила ответа. Тогда она кивнула. Спросила иначе:
— Кто ее начал?
— Любимчик, — шепнул Прометей, задумавшись. Вздохнул тихо: — Со щитом было бы легче. Но он стал лучником… а стрела может обратиться против кого угодно. Теперь у него нет стрел — остановит ли его это?
Афина молчала. Думала об отце, который нынче шагнет в ледяные воды, предотвращая войну. Думала о том, что всю свою жизнь он старался предотвращать войны: сперва с Кроном, потом между братьями, потом с титанами, со своим сыном, теперь вот — с подземным миром. Наверное, это мудро, вот только — долго ли бегать от неумолимого? Рано или поздно, сколько ни отворачивайся, война явится на порог. Рано или поздно…
— Можно ли избежать? — спросила она. Провидящий качнул головой. Потом вдруг прибавил тихо:
— Однажды я попытался свергнуть Климена Олимпийского. Участвовал в заговоре вместе с его братом, Посейдоном. Заговор не удался, и Климен спросил меня — что я такого видел… Я видел его, творящего расправу над моим учеником. Видел войну между ним и Ифитом. Видел безумного тирана у власти…
— Мойры тоже видели, — сухо сказала Афина. — Как сын свергает отца.
Подумалось вдруг: что они видели обо мне? Обет девственности? Эгида с оскаленной головой чудовища? Вечное соперничество с братом?
— Пророки видят лишь тот исход, который ближе всего, — проговорил Прометей задумчиво. — Видела ли ты их полотно, дочь Метиды? Я видел и касался его — осязал призрачные шансы нитей. Чтобы предсказать один исход, нужно помнить о том, что настоящих исходов сотни.
— Так почему Судьбы не избежал Крон? Ведь и ему дали то самое пророчество? Почему он схватился за те нити, которые ведут к его свержению — почему не смог? Почему не предусмотрел?
Сорок тысяч почему — выплыло откуда-то, то ли из прошлого, а то ли так — из мыслей. Сорок тысяч почему — и всего один ответ: потому что это ты, моя Ананка…
Голубые глаза Провидящего прятались за длинными, как у женщины ресницами. И Афина вдруг поняла: его мучают те же вопросы. Нет. Наверное, те же вопросы мучают всех Мудрых.
— Прях — тоже, — тихо промолвил вдруг Прометей. — Думаю, и Пряхи не знают ответа на это, дочь Метиды. В конце концов, Мойры не вездесущи. Говорят, даже их мать…