Поможет только кровь того, кто века невидимкой бил в спину. Пользуясь не мудростью — хитростью и изворотливостью. Набирая свою армию из себя самого.
«У тебя есть армия, — пришел голос того, кого нет среди бессмертных. — Вот она — смотри. Шлем невидимости. Богиня, которой покорны цветы и травы. Твой муж — воинственный. И ты сама. Разве этого мало?» Нет, — ответила Афина мысленно. Этого не мало. Этого просто недостаточно. — Они бодрствовали ночью, — сказала вслух. Девочка на постели — царица подземная? — кивнула устало. Арес понял быстрее: за годы они отлично научились слышать друг друга, даже не глядя в глаза. — Сейчас позову, — согласился муж, уже стоя на пороге спальни. Не удержался, фыркнул: — Может, яблочек с собой взять — под щеки им подкладывать?
*
Утро влилось в день, как в ручеек в реку. Колесница Гелиоса где-то там, вовне, весело мчалась над головой — лила золотое сияние на все, на вся…
Сада матери-Геи на Флеграх ее лучи не достигали. Сад должен быть — спокойным, тихим. Тенистым, удаленным от любопытных глаз.
Чтобы нежные саженцы не побеспокоили плесень раньше времени.
Плесень — она ведь тут как тут. Дождалась затишного полдня, подползает, невидимая, к нежным саженцам. А саженцы…
А саженцы храпят. Так, что грудь роженицы-Земли сотрясается — наверное, от умиления. Так, что скалы дрожат, а камни подпрыгивают. В пятьдесят глоток… или все-таки больше? Ну да, тут же у некоторых — по десятку голов.
Слитный, монолитный храп висит над выжженными пустошами Флегр — над когда-то плодородной, а теперь взрытой и перепаханной почвой. Детишки матери-Земли разбросали игрушки — улеглись спать. Игрушки лежат вокруг безмятежно, пылятся: вот тяжкая булава, которую с места не сдвинут вместе Гефест со своими помощниками, а вот гладкие копья блестят адамантом, вот мечи — что-то много, россыпь, палица, дубина, дротик…
Плесень выводить — нужно много игрушек.
Зазеваешься — подкрадется. И сожрет.
Правда, плесень не торопится жрать пока что. Плесень смотрит издалека. Зоркими глазами воина — из невидимости. Соизмеряет противника, оценивает — сколько там рогов? Голов? Хвостов?
— Копейщик… — шепчет плесень. — А этот против Ареса… вот Зевс, а это кто же… Ифит?
Плесени, кажется, скверно. Если бы ее не держали за руку — давно подошла бы, вгляделась вблизи, догадки свои какие-то проверила. Только вот — держат.
— Пора, — шепчет голосок Персефоны, царицы, ни дня не сидевшей на троне. — Идем же.
И вторая ладонь, мужская, мозолистая, напоминает: пора, идем, насмотрелись.
И Афина с усилием вспоминает: нужно идти, должна. Отворачивается от вязкой, затягивающей дороги, от которой нет возврата. От умоляюще распахнутых в немом крике глаз, которые мерещатся там, за дорогой.
— Веди.
Кто там знает, сколько отвар Гипноса будет действовать на Гигантов. Бог сна висит сейчас над Флеграми, отдувается и кропит, но все равно — лучше поторопиться.
Храп. Едва слышный шепот Ареса: «Перерезать бы им глотки, пока спят, и дело с концом». Одернуть мужа: хватит безумств на сегодня. Еще непонятно — получится ли перерезать им глотки. Получится ли это вообще у кого-нибудь. И всем разом глотки уж точно не перережешь. А остальные — как только проснутся, двинутся на Олимп.
Мстить плесени — насмерть.
— Ты успел увидеть — чем они бьют?
— Вообще ничего особенно не успел… а что — собираешься проверить, царица моя?
Качнуть головой — не хотелось бы. И вообще — давай уже… тише.
За скалами, по осыпям и мягкому пеплу. Между костей животных, смертных… может, и богов. Тихо… тихо…
— Вот.
Трава кажется знакомой: продолговатые, темные листья. Горьковатый аромат. Только пальцы Коры стискивают запястье все сильнее. Девочка шагает в траву, оставляя их с Аресом видимыми — и ее пальцы перебирают, колышут стебли.
— Постойте, это же не то, не то…
Прожилки листьев горят не серебром — багрецом.
— Не то место, — бормочет и Арес. — То было к северу, вон там.
— Взгляну, — шепчет Афина и под прикрытием скал пробирается на север.
Воздух скрипит на зубах, давит грудь, сыплется внутрь прогорклым пеплом.
Смотреть не на что — на севере выпаленная земля. Остатки стеблей разлеглись между трещин на почве, из которой выпили все соки. Земля отдала что могла. Растения тоже.
Теперь вернуться туда, где Кора бродит по колено в «не-тех» цветах — если не те, почему их Земля вообще вырастила?
— Поздно, сжали урожай. Может, конечно, еще не выпили, сложили где-нибудь…
Осмотреть котлы? Подойти к кострам? Это значит — нужно близко, совсем близко… Арес качает головой, в запальчивости открывает рот: не позволю.
— Ты после раны, — шепчет в ответ она. — Будь здесь. Ее вот защищай.
Кора-Персефона мимоходом сует ей в руки отцовский шлем. Без страха отдает невидимость, усмехается взрослой, безразличной усмешкой — кого другого защищайте… Потом отворачивается. Бормочет что-то траве — или спрашивает у нее? Афина Мудрая принимает шлем и становится — Афиной Невидимкой.
Мудрость отходит на второй план.
Сандалии почти не оставляют следов на легком, сыпучем пепле. Храп Гигантов валит с ног, еще сильнее валит с ног вонь: сладковатый запах падали, смрад немытых тел, запах чего-то горелого — нарастают с каждым шагом. В огромном костре валяются части целых деревьев, куски плоти — вот торчит копыто сатира, а вот нежное предплечье нимфы…
«Мать-Гея, — шевелятся губы. — Что ты сделала, что ты сделала?!»
Перевернут котел — душистый отвар со знакомым запахом утекает в землю, последние капли. Наваливается дремота: ну, конечно, там же Гипнос в воздухе — и на плечи будто падает остров Флегры. Вздор — я выдержу, выдер…
Плывут косматые тела, запрокинутые шеи искусно подставляются под меч — нет, нельзя, теперь уже правда, их не возьмет простой удар, теперь уже — только знания. Соберись, Мудрая. Смотри, Мудрая. Вглядывайся в лица, тела, оружие. Пытайся понять — чем бьют?
Перебирай, будто отточенные клинки в оружейной.
Они и есть отточенные клинки. Серпы, которым предстоит сжать бессмертных: неуязвимые, неотвратимые, порожденные плодоносностью Земли… и Тартаром.
Великая Бездна распахивает приветственный ощер за каждым из них — Хаос, как же просто, Мать-Гея, разозлившись на своих внуков и правнуков, собирается освободить своих детей. Те, которые — в Тартаре. Те, которые ждут.
Бездна смеется, лезет в глаза Мудрой: гам! Гам! Раскрывает рот там, за плечами спящих детей, будто голодающий птенец. И нужно встряхнуть головой, убрать из груди липкий ужас, нужно — понять.
Тартар нельзя открыть, пока за ним стоит воля его царя. Пусть себе царь шатается где-то между смертными: великая Бездна будет закрыта, пока такова его воля. Пусть себе на подземном троне разместился кривляка-Мом — все знают, кто одолел Посейдона. Все знают — чье это место.
Да, пока что Тартар держит еще и Зевс — после ухода брата в Стикс Владыка Олимпа может распоряжаться и подземным миром как своей вотчиной. Но Зевс — легкая задачка. Как орешек щелкается. Вот лежит и спит решение — яростное, с трезубцем, с крыльями. Оружие против тирана-Громовержца.
Но Тартар… Тартар не откроется просто так даже если и Громовержца не станет. Значит, должен быть ключ. Должен быть…
Ноги врастают в землю.
Афина стоит и смотрит на молодого Гиганта — не огромного, просто высокого, мускулистого. Тот спит тихо, тревожно — укутавшись в пятнистые шкуры. Лицо скрыто черными волосами — только проступает неявно острая скула. А пальцы сжимают оружие. Древнее, потертое, знакомое оружие, от которого сразу же нужно отвести взгляд — будто это оружие тут же проткнет горло. И уходить, уходить быстрее, не задумываясь, обо всем можно подумать после, а теперь — бежать отсюда…
Поздно. Гигант подхватывается, будто кто-то шепнул ему на ухо: опасность! Прикрывает глаза, прислушиваясь к дыханию братьев — и Мудрая замирает, не смея ступить. Увидит, почувствует, а тогда уже…
Древний, тусклый металл приковывает взгляд.
— Кто здесь? — спрашивает Гигант почти что весело. — Эй, покажись, невидимка!
И поворачивает голову, и черные, пронзительные глаза нашаривают, ищут, ощупывают воздух.