Танат молчал, стиснув губы. Персефона замерла, боясь дышать.
Похоже было, что стрелы из глаз Гера пускать умеет лучше, чем из лука.
— …и потому он отыграется на ней. Потому что гневается на нее сильнее, чем на тебя. Потому что женщина не поднимала на него руку. Во всяком случае, с тех пор, как…
Усмехнулась мгновенно, остро. Будто вспомнила что-то. Пальцы сжали воображаемую тетиву, отпуская невидимую стрелу на волю.
— А у этого к тому же еще были свидетели. Поверь, если я что-то помню о нраве брата — он не успокоится, пока не отомстит. Наверное, если бы не музыка Ифита — Зевс отыгрался бы и на мне… за один давний случай. Останавливает его только мысль о потере трона… и о бунте в подводном мире.
Странно, что она не сказала этого на общем совете, — подумала Персефона. Впрочем, может, она говорила это Афине или Аресу много раз. Кто знает.
— Ты не задавался вопросом — почему Аполлон так часто появляется на Олимпе, хотя Зевс заявил, что хочет видеть сына наместником в море? Сребролукий не любит море.
Подземный фыркнул.
— Блондинчик умеет любить лишь самого себя. Но чтобы править — любить необязательно.
— В небе — может быть, — откликнулась Гера неторопливо. — У вас, под землей… тебе виднее, Железносердный. А море иное. Оно признает своим правителем лишь того, кто породнился с ним сердцем. Зевс любил его, он любит все, что дает власть… но недостаточно: настоящим Владыкой он так и не стал, все оставался словно бы и не на своем месте… да еще и об Олимпе мечтал. С Аполлоном еще хуже. Отец не доверяет ему. Морские не желают покупаться на его обаяние. И даже нереиды находят его песни фальшивыми. Аполлон даже посылал к Прометею — пять лет назад. Спрашивал, кто будет править морем. И Прометей сказал — Кифаред.
— Понятно, — немного помедлив, вымолвил Танат.
Персефоне представились почему-то пальцы на струнах кифары. Тонкие, живые, нежно гладящие струны — будто ласкающие морские волны…
Не пальцы Аполлона. Другие. Кифареда Ифита, морского, внука Нерея… и сына Аида. Плоть от плоти моря. И плоть от плоти Олимпа.
— Ифит любит море, а оно любит его, — Гера говорила устало, проговаривая уже сотню раз сказанное. — Морские видят в нем своего царя — пусть даже он не хочет власти. Но если Зевс попытается ему навредить — морской мир взбунтуется. Зевс понимает это — и не хочет начинать новую войну. Но неужели же ты думаешь — он не ищет путей тихо сбросить меня и Ифита в Тартар? Нам трижды пришлось менять дома за последние два года: слишком много шпионов и тех, кто хотел бы ударить в спину втихомолку. Гестии не будет покоя у нас. Рядом с нами он отыщет ее быстрее. И у Афины с Аресом. И у Прометея. Она беззащитна, пока не за щитом — не за-мужем. Пока она просто его похищенная сестра — а он глава рода и может решать ее судьбу. Забрать обратно и заточить в подвалах. Или выдать замуж, за кого ему вздумается. Или…
Вспомнилось вдруг — голова золотого змея медленно ползет из травы… к желудку подкатил клубок тошноты.
Танат опустил голову.
— Я не могу, — сказал глухо. — Ты видела Элизиум.
— Слышала, — хмуро отозвалась Гера. — Когда твой братец лез в дружбу к мужу… к Аиду. Болтал про это. Про то, как отец хотел создать себе вотчину и попытался сотворить идеальный мир. Подробностей Гипнос не рассказывал, только вот я знаю отца. Представляю, чем там могло кончиться.
— Не представляешь, — отрезал бог смерти.
Молчание опять пришло, затопило — тяжкое, душащее. Потом Геру окликнул от дома Ифит — родилась какая-то новая идея. Бывшая царица поднялась со скамьи, бросила коротко: «Думай как следует, подземный» — и была такова.
Танат шевельнулся. Поднял подбородок, будто решил вдруг полюбоваться на овец Нефелы. Или думал: взлететь бы, убраться на край света… Только вот — куда уберешься, когда и без того на краю?
— Тебе нужно учиться подслушивать, царица. Дышишь слишком взволнованно.
Голос подземного догнал неожиданно. Но Персефона не смутилась. Медленно потянула с головы шлем. Подошла, вгляделась — до этого ведь даже и лица не видела, все отворачивалась: мороз по коже…
Хотя чего бояться — после прогорклого пепла Флегр? Ну, на Гипноса похож. Красивый — если бы еще не жесткость и заостренность черт. Хотя пусть уж лучше так, чем как у Аполлона. Глаза…
«Не гляди! — испуганно вскрикнул голос матери в голове. — Чудовище, чудовище!»
«Не вижу чудовища, — мотнула головой Персефона. — Воина вижу. Мечника тоже вижу. Изгнанника. Нелюбимого сына. Брата без братьев и сестер. Жениха вот вижу — за невесту свою тревожится. А чудовища не вижу. Не хочу, наверное».
Подземный моргнул. За кинжальной остротой взгляда проступило удивление. Не наведалась ли к девчонке Лисса-безумие? Олимпийка и без того многое видела за последние сутки…
Персефона засмеялась тихонько.
— Видела, — сказала негромко, — и хочу увидеть еще. Покажи мне Элизиум.
* * *
Все на Олимпе гадали — что Гестия могла найти в мрачном боге смерти.
Наверное, вот это, — решила Персефона. Отсутствие пустословия. Попыток ограждать и душить показной заботой.
Абсолютную прямоту — как у клинка.
— Тебе не понравится, царица, — только и сказал Танат до того, как взять ее с собой в Элизиум. Гера, например, сказала много больше, когда она узнала — куда они намереваются отправиться. Много больше и очень громко. А закончила победоносным: «…совсем все спятили».
А Афина потребовала объяснить: Мудрой непременно хотелось знать, какие у Коры есть причины. Ифит хотел сопровождать, Провидящий Прометей глядел с жалостью, Гипнос остерегать пустился.
— Да ты вообще представляешь ли, что это такое? Крон, знаешь ли, взял одно мгновение — правда, светлое, радостное — и вытянул до бесконечности, замкнул в кольцо. Да туда даже сестренка-Лисса не суется, то есть, сунулась как-то, а потом так неслась, так неслась! Только тени и могут существовать, так они ж давно мертвые, для них уже и времени нет. Да там вообще все мертвое — и цветы, и листья, и птицы — мертвые и не знают об этом, и разорвать этот круг…
Персефона слушала очень внимательно — ждала, когда умолкнут. Потом подала голос тихая, выцветшая Гестия:
— Я пойду с ними.
Танат было дернулся, но Персефона обронила тихо:
— Да, тебе непременно нужно пойти.
А больше никто и не спорил — только ежились, когда глядели на ее улыбку. И когда они втроем уже делали шаг — в Элизиум, она еще услышала голос Ареса:
— Кажется, девочка решила проверить свою власть.
Умный, — усмехнулась Кора, делая первый шаг уже в Элизиуме. Впрочем, ясно в кого.
Потом сделала второй шаг. Третий. По шелковистой мертвой траве, по тлену прекрасного мирка Крона. Время корчилось под ногами, сжималось, недодавленное гигантской ладонью — в воздух лилось птичье пение, и отчаянно благоухали розы, и беспечно звенели крики танцующих у озера. Посреди Элизиума высился наспех воздвигнутый дом из камня — грубо обтесанные стены, дверь из дерева толстая… Подарок Мома брату — вместо дворца.
Гестия, кажется, всхлипнула, прижалась к Танату. Тот молча каменел за спиной у Персефоны, глядя на свою вечную вотчину.
— Красиво, — сказала Персефона равнодушно.
Под ногами подрагивало время. Съежившееся, убитое, не желающее распрямляться. Не надо, — стонало время. А то ведь придется показать — какой ценой Крон сотворил свой вечно блаженный мир, что на самом деле сделал с Островами Блаженства…
Словно раззолоченная ткань, скрывающая ослизлые кости. Под маской вечного лета и возрождение — вечное умирание и вечная зима.
Время, скрученное в жгут, искалеченное, растянутое, как перед бичеванием, хныкало под ногами. Вздрагивало жарко, судорожно, будто чувствовало, что к нему крадется охотник — черный пес с огненными глазами.
Подползает, сейчас тряхнет башкой, вцепится, разорвет…
Пес крался и щерился насмешливо. Знал: Крон не успел доделать свой идеальный мирок. Сотворить мир блаженства таким, каким задумывал. Слишком уж быстро его доконала стрела Урана — а все потому, что явился какой-то пастушок…
Будь у Крона хотя бы две сотни лет — он бы сжал секунды в пучок, скрепил между собой, вбил в землю адамантовыми кольями, чтобы — не разогнуть… А так торопился, наверное — торопливо накинул на Элизиум неверный покров из навечно убитых секунд. Покров трещал и рвался от прыжков черного пса, и время вскрикивало, испуганное, и рвалось прочь от гигантских лап, от клыков, от огня в зубах…
И зелень бархатистой травы ложилась под ноги прахом, деревья оплывали скользкой, жирной плесенью, озеро почернело и иссохло, и по камням нового дома побежали потоки слизи. Тени, немо голося, метались по своей обители блаженной, которая обретала настоящий вид: страшный, искалеченный.