Помнят только — что нужно смотреть.
Безмолвные судьи под капюшонами там, в толпе, тоже замерли. Только они еще помнят, что нужно ждать.
Семеро стреляют так, будто их вовсе промахиваться не учили. Бьют по перышку, привязанному к шесту. Стреляют через три кольца. Простреливают уши выпущенным зайцам.
Руки не знают усталости. Глаза не слезятся от ветра. Пальцы все так же верно сжимают тетиву — и у свинопаса, и у воина, и у сына басилевса…
Серебряный лук с золотыми стрелами лежит на своем месте, царь посматривает недоуменно: кого награждать? Куда еще сложнее мишень выдумать?
Снова выпускают голубей: нужно подбить, не убить. Промахивается вдруг сын басилевса — и в ярости бросает свой лук на землю и топчет его. Кифаред вскидывает лук, выпускает стрелу — только слегка шевелятся перья у намеченной жертвы. Правда, стрелок не расстраивается — мешается в толпу, что-то шепчет чернявой, со взглядом-копьем. Что шепчет?
«Это не сработает», — вот, что он шепчет. «Он не покажет себя. Нужно не это. Другое. Нам нужно…»
Чернявая, кажется, невесело усмехается. Отвечает что-то и уходит в толпу — только кто ж там увидит, куда она идет, кто ж расслышит, что она ответила? Все поглощены зрелищем: пожирают глазами арену.
Там только что сын Зевса сразил своего голубя насмерть — недрогнувшей рукой.
Фыркнул презрительно, пожал плечами, пошел к поклонницам — утешаться. Осталось трое: воин, пастух и разбойник.
Воин вытирает ползущие по носу капли пота — видно, жарковато в шлеме. Разбойник из-под шляпы бросает взгляды — видно, задумал что-то, как бы в спину не ударил! Свинопас-старик оперся на посох, дремлет на солнышке, будто и не волнует вопрос, который острее любой стрелы прошил толпу: кто же?!
Ах да, юнец же еще.
Непонятно как сюда затесался, мечет испуганные взгляды на дядьку: ой, что-то я далеко зашел, ой!
А как, спрашивается, не метать взгляды, если на арене устанавливают двенадцать лабрисс. Втыкают в землю ровно, как по нитке — так, чтобы кольца на рукоятках превратились в один сплошной коридор для стрелы.
Узкий, какими бывают коридоры истины.
Мишень пока не поставили: ищут, затерялась где-то. Народ шепчется: вот ведь невидаль, это ж как нужно стрелять… Царь Минос — и тот себе затылок чешет: видно, останется Состязание без победителя. До чего обидно — ведь на остальных-то Состязаниях победители были. И в Афинах, и в Спарте, и на Лесбосе… песни вот про них есть…
И вообще – непонятно, на кого ставить.
— На кого ставишь? — искушающе шепчут приниматели ставок. — Кто, а?
— На кого поставишь? — посматривает колесница Гелиоса с неба.
Кажется, и эти безмолвные, затерянные в толпе – и они что-то уж слишком пристально вглядываются в четверых на арене. Решают, на кого поставить, наверное.
— На кого поста- а-а-а-а-а!!!
Трынькнула, оборвалась стрела кифары. Истошно заголосила какая-то поклонница героя — да и сам герой поперхнулся…
По арене стремительно скользило гладкое, черное, массивное тулово. Взявшееся словно из никуда — вынырнувшее из-под земли или сползшее с древнего, разрушенного алтаря храма…
Разбуженная тварь. Голодная.
Скользила — стрелой. Пасть разевала — нет, не пасть — пасти. Три — алые, ядовитые… подземные.
Ответ на вопрос. Не на тот, который на арене. Тот, на который ответила эта, черноволосая, со взглядом-копьем.
На вопрос — «Что нам нужно?»
— Чудовище! — колыхнул толпу взявшийся из ниоткуда крик. — Чудовище!
Закричать — смогли. Убежать — нет. Руки-ноги поотнимались, когда тварь приподнялась и зашипела, огляделась белесыми, немигающими глазками, выбирая, решая тот же вопрос: кто? Ну, кто же?
Кого — первым?
Никого.
Ответ на вопрос свистит в воздухе. Легко, весело, непринужденно. Ответ, почти незаметный смертному глазу — зато очень даже заметный горлу черной твари.
В который втыкается ответ — легкая, оперенная стрела.
Прошедшая самым кратким путем: через двенадцать колец на секирах, случайно оказавшихся у стрелы на дороге.
Замерла толпа. Дыхание — умолкло. Колесница Гелиоса остановила бег в небесах.
В горле черной, бьющейся, издыхающей твари — торчит ответ на вопрос. Торчит — и рождает новый вопрос. Каждой черной каплей, утекающей в песок арены — тот же самый вопрос.
Кто?!
— Кто же? — шепчет Минос, и это повторяют там, в толпе, и настоящие, невидимые судьи повторяют то же самое, единым вдохом и выдохом, и кифаред, и кто-то невидимый, и герой, и сын басилевса — все повторяют одно и то же, глядя на арену…
— Кто?! — бормочет растерянно разбойник, ощупывая лук.
— Кто? — шепчет потрясенно воин, который уже почти наложил стрелу на тетиву.
— К-к-кто?! — кряхтит возмущенно старик-свинопас (совсем ведь стрелять уже изготовился!).
Только юнец ничего не спрашивает. Стоит, держит лук, с которого слетела стрела.
Та, которая ответом трепещет у чудовища в глотке.
Ошеломленно смотрит на лук. Потом на руки. Потом — с вопросом — на стрелу. Опять на лук, на руки…
Потом хочет обернуться к дядьке — спросить: а что теперь? А я правильно? А куда? А кто…
Только вот спрашивать — не у кого.
Дядька, кашляя и держась за спину, уже пробирается подальше со стадиона. Наверное, старику надоели бесконечные вопросы.
Вот и уходит — дергает лопатками, сутулится, пробирается в толпе, только вот-вот — и оглянется с тревогой: видел ли кто? Нет?
Никто, кажется не видел.
Никто не помнит короткого, решающего мгновения: вот, ползет черная тварь, свивает-развивает кольца, пастями, кажется, мир проглотить готова. Вот, с опозданием — с непростительным! — начинают хвататься за луки участники соревнований. Только вот пальцы дрожат, тетива не хочет натягиваться, стрелы норовят из ладоней выскользнуть, упасть на землю — только бы не лететь к алым, жадным пастям.
Режет воздух крик — «Чудо-о-о-овище!» Замирает в растерянности юноша-барашек.
А его дядька — отмирает. Выхватывает у воспитанника лук. Единым движением накладывает на тетиву стрелу (откуда вообще взял ее? Из воздуха, что ли, вытащил?).
И, не раздумывая, не целясь — стрелу в полет. В самый краткий путь, а что этот путь пролегает через двенадцать колец на лабриссах…
И это ничего.
А потом дядька торопливо пихает лук обратно в руки ошеломленному юноше. И отворачивается, глянуть: ну как, никто не увидел?
Наверное — никто. Потому что вокруг раскатывается, расплескивается ликующий вопль: толпа обрела своего героя и своего победителя. Потому что тысячи рук протягиваются к недоумевающему юноше, потому что радостный гвалт потрясает небеса…
Будто Гекатонхейры из Тартара вырвались.
В такой кутерьме и не захочешь — невидимкой сделаешься. Вот дядька-лучник и делается невидимкой: пробирается среди людей, глубже надвигает на голову капюшон, выскальзывает из ликующей толпы, петляет среди палаток на ярмарке (товар лежит брошенным — торговцы не выдержали, сбежались смотреть на великого героя). Стучит дорожный посох о разбитую колесницами дорогу. Бегущие к крику, к гомону толпы — скользят мимо невидящими взглядами: подумаешь, странник куда-то тащится…
Вот и хорошо, что невидящими.
Хорошо, что никому нет дела до кашляющего одинокого человека. Боги — небось, и те не взирают с небес. Богам подавай героев. Судьям — тех, кто участвует в соревновании. Мойры — наверное, и те больше царями интересуются, чем простыми смертными, которые спешат непонятно куда по своим делам.
А человек очень спешит — все быстрее шагает. Будто подгоняют ликующие крики позади («Герой! Герой!»). Или, может, взгляд в спину чувствует. Вот и оглядывается на ходу: не идет ли за ним кто? Не слышны ли шаги позади? И сутулится, укутывается в хлену теплее. Кашляет, хромает, на посох опирается.
Идет не по дороге — скрываясь за зарослями. Пробирается по лесным тропам. Выбирает те, что поглуше — и не начинает идти медленнее ни через час, ни через два… Только вот замирает у речки — речка мелкая, до колен, веселая и говорливая. А человек замирает. Стоит, не решается перешагнуть, потом поворачивает, идет туда, где переложен хлипкий мостик. Переступает через воду с опаской. Опять идет.
Час идет, два. Будто и усталости не знает. И все дергает лопатками — взгляд на себе, что ли, почуял? Все задыхается на ходу от кашля и от усталости — а ходу не снижает.
Будто во что бы то ни стало решил скрыться — от веселого гула, от радостных криков, от песен победителю…
Вот, в деревеньку заходит. В деревеньке, считай, и нет-то никого: все с утра побежали смотреть на великое зрелище. Разве что встречаются старухи — их за детьми смотреть оставили.
— Ойтис! — скрипят старухи от своих домов. — Ойтис вернулся! А чего без Дия? А как там мальчик-то? Хорошо стрелял? Не промахивался?
Старик, закутанный в хлену, кашляет и кивает. Выдавливает из себя:
— Не… промахивался.