— Радуйся, брат.
— Э-э, — сподобился я в ответ. Помимо воли поближе к двери дернулся. Не знаю, может, у этого Кронида каждый день на глазах из очагов женщины выходили — у огородников и лучников с этим делом хуже.
С меня на сегодня одной зеленоглазой невидимки хватит.
Ананка моя, к слову, стоит настороженно и смотрит хмуро.
— Гестия. Кто еще знает, что мы здесь?
— А кружки где-нибудь есть? — осведомилась улыбчивая и недоуменно покрутилась вокруг. — У тебя хороший дом, брат… Нет, где я — никто не знает, а где ты — тоже, кажется. Ну, может, если только Гера — она тоже умеет слушать очаги — но они с Ифитом ведь где-то на другом Состязании, так что вряд ли.
— А твой…
— Он трудится.
Не знаю, о ком они сейчас говорили. И почему-то не стремлюсь узнать. Застыл, перевожу беспомощно взгляд: эта вообще — она кто? Она зачем сюда? Ну, то есть, я слышал о Гестии, богине домашних очагов. Только… и впрямь — зачем?
Неужто просто вот нектара напиться принесла?
— Я не отдам его им. Ты слышишь? Я не отдам его на Флегры! Пусть что угодно, пусть война, пусть… ты видела — как он стреляет? Ты видела, что он… что с ним сделали воды Стикса, ему нельзя туда, он не проживет там минуты, даже под невидимостью…
Губы у моей Ананки искусаны вконец. Голос прерывается, а пальцы сжаты в кулаки. Только эта, Гестия, не особенно тревожится — вон, порылась, кружку нашла.
— Ага, — сказала, распечатывая сосуд. — Я тоже так думаю. Не тревожься, я не стану вам мешать. Но сюда скоро придут — поздравлять брата из-за его ученика. Позовут на пир… Нужно как-то сделать так, чтобы он на пир не попал, а подозрений бы не было, понимаешь? Чтобы никто не удивлялся, что он вдруг исчез. Вот сейчас мы — немножко нектара, чтобы брат согрелся. А потом уйдете, ладно? Под невидимостью. Потому что там сейчас такая неразбериха из-за этого чудовища! Юношу этого чествуют, и никто не понимает, куда делся старый Ойтис. И ведь кто-то может догадаться…
Буль-буль, — полилась ароматная жидкость в кружку. Моя воинственная Ананка, кажется, немного угомонилась. Ослабила плечи, поправила покрывало, а то оно совсем сползло.
— Ты… нас не выдашь?
— Ну, конечно, нет, я же люблю брата, — и маленькая богиня обратила ко мне смеющийся взгляд. — Я вам помогу — только надо спрятаться побыстрее…
Во дворе раздался гавк Аргуса. Одинокий и оборвавшийся тут же.
Тук-тук — постучались в дверь. Я оглянулся на богинь — обе замерли. Напряженно покачали головами: не открывай. Эта, как ее, Гестия, еще обрисовала губами: может, это на пир, гонцы…
Очень может быть, что и гонцы. Тот, который распахнул дверь (второй раз решил не стучаться), выглядел вполне себе как гонец. Рыжий, наглый такой, глазки мутные, усмешечка глумливая. Не знаю, правда, кто таких гонцов посылает.
Разгневанные Мойры, наверное.
— Вот я тебя и нашел, — улыбаясь гнусненькой улыбкой, пропел Мом-насмешник. — Радуйся, Владыка!
И холодный клинок с размаху полоснул по горлу.
* * *
Женский крик сверлит уши — настойчиво, неотступно. Это кричит моя рыжеволосая Ананка — и пытается вырваться, оттолкнуть чужие руки, но руки держат крепко, только лицо у богини Гестии совсем что-то белое, а может — это просто кажется…
Может, оно белое по сравнению с моими пальцами — они все в черной густой жидкости, я снова захлебываюсь водами Стикса, только теперь — кипящими: вскипятили, залили в глотку, и вот я уже плююсь теплой чернотой, и она льет по пальцам, и мне холодно, холодно, холодно, и я бьюсь на полу своего дома и скребу пальцами по земляному полу, и захожусь булькающим кашлем — последним.
Наверное, у меня осталось мало времени, а потом придет оно — забвение. Хотел — получи, приперлось нежданно-негаданно. Только вот что делать с моей Ананкой, которая бьется там, в чужих объятиях? Найти взглядом, губами успокоить, богине этой… сестра она мне или кто? Богине сказать: уведи ты ее, не надо ей видеть, пусть…
Сказать не получается — в горле поселился вулкан. Булькает, клокочет, исходит черно-алой лавой на пол. Получается только — что-то изобразить губами, пока зажимаю ладонью кровавую рану на шее. Просипеть вдогонку невнятное: «Прости» — за что, не знаю, наверное, за что-то.
И богиня вздрагивает, отпускает Персефону, и я чувствую теплые руки, аромат нарциссов, шепот: «Сейчас, царь мой, сейчас, ты только не уходи теперь…»
— Нектар и амброзия! — доносится над головой. Вскрик сестры — той, которая Гестия. И смешочек Владыки… который не Владыка:
— Это какие нектар и амброзия? Эти, что ли?
Густой сладкий аромат разливается в воздухе вместе с женским плачем и звуком бьющегося кувшина. Плач — это значит, мне не помочь, это значит — уже близко, значит — не шесть лет, не пять лет, нисколько лет…
Разбивается клепсидра. Летит, выплескивается черной жидкостью из горла на земляной пол. Кажется, кто-то все-таки вливает в меня благовонную жидкость — нектар это? Амброзия? Все равно выливается через рану в горле: Мом знал, куда бить. Он отпихивает Гестию: та попыталась встать у него на пути. Подходит и смотрит, как я бьюсь в объятиях у Персефоны, как пытаюсь поймать губами крупицу воздуха.
— Ну, — говорит почти что сочувственно. — Хотите секретик? Вы в него ведро амброзии сможете влить. И ведро нектара! А ему не поможет, клятвопреступничку. На таких как он нектары с амброзиями и не действуют — до девяти лет смертной жизни положенной, то есть. Вот если бы потом…
«Потом» у меня нет. У меня становится даже все меньше «сейчас». Там, на Олимпе, в старом, пыльном доме истертые ножницы раскрылись над нитью. Приготовились резать. Отправлять навстречу забвению.
Ножницам плевать, что я хочу жить. Отчаянно, с вечным холодом, вечным кашлем, вечной ломотой в костях — жить! Видеть Персефону, воевать, пасти овец, что угодно — жить!
Что угодно вместо тухлого глотка забвения.
Дохнуло холодом — не тем холодом, который вечный и от Стикса. Ожидаемым холодом — смертным.
Морозцем от черных крыльев… нет, от их тени. От серого плаща, наброшенного на спину.
— Прочь! Уходи отсюда, ты! Я не отдам его, не смей забирать его…
Высокий воин шагнул в комнату, просто и деловито снимая с пояса верный клинок…
Шагнул. Застыл.
— Танат, не надо!
— Ну, — протянул Мом, разводя руками. — Понимаешь, братец, какое дело. Тут один клятвопреступничек чем-то неудачно порезался. Только и дел-то — пряди прибрать, правда?
Мома бог смерти, Железносердный, взглядом не удостоил. А умирающего с перерезанным горлом старика — удостоил.
Скрестились два взгляда. Угасающий — черных глаз. Пристальный — серых.
Привиделось вдруг: двое друг напротив друга, звенят клинки… потом подземелье, звук сырых падающих капель, тяжесть на плече: «Я должен тебе… невидимка».
— Что такое? — выпевает сладенький голос Мома. — Хороший знакомый? Дружок, может? Ну, долг-то все равно превыше всего. Давай же. Режь. Ты же вроде как не вправе отказаться. Да, братец?
— Не смей! Приказываю тебе! Не смей! Пошел прочь, подземный выродок!
Ананка моя… Кора. Вскинулась пантерой, пытается телом закрыть, защитить — будто от этого меча бывает защита. Гестия шепчет что-то сквозь слезы — не слышу, что… о чем еще я забыл?
О времени, которое кончилось. Ушло с теплой жидкостью из горла.
Щелкнули ножницы Атропос, легко перекусывая истончившуюся нить.
Мудрого, Щедрого и Милосердного. Странника. Криводушного. Клятвопреступника.
Жалкого старика с перерезанным горлом.
В объятиях богини.
Боли не стало. Только и остался — что холод. Да последние несколько нитей, связывающих тень с остывающим телом.
— Это приказ твоего Владыки!
Несколько нитей. Несколько прядей волос.
— Режь же, живо!!!
Прозвени, безжалостный меч смерти, пропой над головой — и…
…звякнуло железо. Пустым, нестрашным звуком. Не над головой — на полу.
Раз, потом второй раз.
Подскакивая и кувыркаясь, к ногам нового царя подземного мира подкатились две глупые железки. Две половинки клинка.
Самого страшного клинка в мире, переломленного надвое своим хозяином.
Будто лучинки, нечаянно сломанные игривым мальчишкой.
— Смерти больше нет, — тихо сказал Танат Жестокосердный, глядя в глаза брату — в широко распахнутые, мутно-зеленые глазки.
И потом только он, задохнувшись от боли, упал рядом с клинком.
Была смерть, да вся вышла.
— А, — сказал Мом нелепо. Выхрипел горлом чуть выше: — А…
Смотрел на упавшего брата. На кинувшуюся к нему Гестию. На меч Таната — две половинки, небрежно валяющиеся на полу — цену непомерного усилия, отказа от своей сущности… На все, что угодно смотрел — даже на потеки на полу, которые, кажется, начинали серебриться.
Только на меня не смотрел.
На что там смотреть-то?
Вот поднимается, медленно вырастает за спиной Мома-Насмешника темная фигура того, кому дарована не-смерть. Не-смертность.