Бессмертие.
Черные волосы скользят, ложатся на плечи. Не сгорбленные плечи.
Пряди падают на молодое лицо. Скользят по острым скулам, обрамляют черноту взгляда. Задевают пустячную рану на шее, пачкаются в прозрачном ихоре.
И Мойры-старухи, надрываясь, вопят на своем Олимпе: «Поглядите на нить, на нить!»
Перерезана нить. Только вот вьется. И сияет нерушимостью — второй раз не перережете. Ножницы только затупите.
Перерезана нить Ойтиса-огородника и Ойтиса-лучника, сварливого и мрачного. Нить Владыки Климена, Щедрого и Криводушного, перерезана еще раньше — росчерком Стикса. И остался только я.
Я, Аид-невидимка. Брат без братьев и сестер. Отец без сыновей. Нелюбимый муж нелюбимой жены. Воин, дурак и вор — потому что я украл у вас мое бессмертие, пряхи, и не собираюсь возвращать его обратно. Я останусь в этом мире.
Я удержусь.
Слышите вы, Пряхи?! Слышишь, ты — которая перестала со мной говорить и начала с другими? А ты — Мом-Насмешник, самозванец, севший на мой подземный трон — ты это слышишь?!
Еще и как.
Слышит, понимает, осознает. Вон, белые губы трясутся, взгляд — как у загнанного хорька: то ли прыгнуть, зубами впиться со злости, а то ли завонять с досады на весь дом, раз уж только это и осталось.
Перед Момом-Насмешником, заглядывая ему в лицо, стоит Судьба. Безжалостная, холодная — такое только раз за всю жизнь увидеть можно. От Судьбы не сбежать: Мом уж и так, и этак старается, поворачивается на месте, вот-вот мир изломает… Только куда сбежит подданный — от царя? Раб — от своего Владыки?
— В-в-владыка…
Что ты хочешь мне сказать, истинный сын своих родителей? Хочешь просить о милости того, кого в песнях нынче зовут Безжалостным? Взывать к человечности огородника по имени Ойтис?
Кажется, ты его убил, о Злонравный. Этого самого огородника. Порадуйся. Или, может быть, ты хочешь кары? Ее я могу тебе дать — что скажешь о водах Стикса? Или о Полях Мучений? Или о… Но Мом не зря — сын Эреба и Нюкты. Эти всегда умели принимать решения. Вот и божок злословия вместо того, чтобы молить, хлопается под тяжким взглядом Владыки на живот. И начинает извиваться, тоненько поскуливая, кажется даже — обращаясь во что-то склизкое и омерзительное. Протирает брюхом пол, завывая от страха и обмарываясь. Такое карать — запачкаешься. Тронуть — побрезгуешь. Тварь настолько жалкая, что и небытие не подаришь — недостойно. Тварь, правда, знает лучше всех, чего она достойна. Мом-Злонравный, извиваясь, быстро выползает за дверь — и скулеж стихает в отдалении. Наверное, он потом будет бахвалиться — «Я так мерзок, что и Владыка растерялся!» Он просто не знает, что приговор уже произнесен. И я не буду разить оружием. У меня есть право. А что на месте не покарал — так мне тут ни к чему кишки по стенам развешивать. У меня тут другое сейчас… Куда страшнее любой кары. Смерть бьется в агонии на земляном полу дома смертного — видать, визит не удался. Не может открыть губы — впустить хоть каплю воздуха. И женский пронзительный плач повис среди бревенчатых стен — это Гестия целует холодеющие щеки смерти, пытается согреть, как всегда… Только мертвое не согреть. Гляжу — будто в зеркало. Богиня обнимает умирающего, плачет в голос, зовет на помощь. Вторая богиня стоит в растерянности — не знает, что делать. Только вот рана у умирающего не на шее — на мече. Глубокая, не зарастающая, по самой сущности проползла. И гадкие голоса — три голоса, прямиком с Олимпа залетели — начинают шептать внутри меня наперебой: «Э, что тут уже сделаешь? Сущность напополам. Сперва папашка крылья забрал, а теперь вот сам у себя, свою же сущность… э, Атропка, ножницы можешь выкинуть, пока новый бог смерти не родится! Э-э, спорить будем?!» Да, сёстры, чьих голосов я не желаю слышать. Будем спорить.
Вы со мной, я с вами. За жизнь для смерти.
У смерти бледнеют губы, а глаза стекленеют, и мне кажется — в них ужас перед неизбежным. Тот самый ужас перед небытием, который чувствуют смертные — а вот теперь и он сам. И сам бледнеет, будто выцветает, и все порывается сказать что-то, то ли мне, то ли Гестии.
Мне — наверное: «Кронид, вот теперь мы наконец квиты».
Гестии — наверное: «Я был глупцом, моя блаженная. Думал, что бессмертен. Потому не сказал тебе. Я…».
А может, там еще что-то — на остывающих губах, в остановившихся глазах. Не смотрю, не прислушиваюсь.
Опускаюсь на пол, кропя умирающую смерть ихором из пустячной царапины на шее. Нет, мало: беру осколок клинка. Того самого, переломанного и не поющего больше.
Осколок обиженно кусает ладонь: из-за тебя сломали… Потом злобно вгрызается в ладонь своего хозяина: как посмел? Ради кого, вообще?! Вот этот вот тебе — кто?!
Шурин? Владыка? Ученик?
Брат.
Легкая, бесцветная волна выплескивается из одной ладони — мозолистой ладони мечника. Смешивается с другой волной — из ладони лучника. Волны почти одинаковые, Убийца, слышишь? У нас с тобой кровь одинакового цвета, я больше не смертный — спасибо тебе, и вот я смешиваю нашу кровь.
У меня было два брата. Потом один. Теперь вот снова два.
А может, настоящие братья — это вообще только те, кого называешь так сам.
И разве может брат оставаться в стороне, когда другой собрался куда-то там в небытие?
— Я дарую тебе бессмертие, — прошептал я, чувствуя затихающие толчки чужого ихора под своими пальцами. — Я дарую тебе бессмертие как Владыка. Вставай, сын Эреба и Нюкты, брат Владыки подземного мира. Нектар, Гестия!
В жизни никому не даровал бессмертия. Слышал только: то Зевс кого-нибудь из любовниц притащит в вечную жизнь, то Афродита — кого-то из любовников, то Аполлон — с теми же мотивами…
А как это делается — вот и не представлял.
И можно ли вернуть этим чудовище, которое истребило собственную сущность — тоже.
Может даже — нельзя. Вон, Персефона собрала нектар из черепков, которые Мом не добил — протягивает Гестии, а Гестия пытается влить в равнодушные, бледные губы Таната — и не получается, нектар проливается мимо них.
И тает вместе с клинком на полу железная нить — там, на Олимпе.
И голоса Прях невесть откуда сипло каркают в уши: «Нет уж, нет уж! Рожден с предназначением, а у чудовищ ведь только оно и есть. Так что — до нового бога смерти…»
У него есть не только предназначение, — швырнул я в ответ в серый дом. Еще есть Гестия. И брат. Братья. Белокрылый же еще этот…
А если уж так нужно предназначение…
Я взмахнул рукой наобум — все равно оружия не было в доме, так уж что угодно… факел? Пусть будет факел.
Ладонь бога смерти намертво стиснула теплое дерево. Сжала — будто рукоять любимого клинка.
— Зажги факел, Гестия, — тихо велел я. Сестра всхлипнула — и расцветила факел оранжевым огоньком.
— Я даю тебе удел — светить факелом для теней смертных, которые выйдут из мертвых тел, — шепнул тогда я и на всякий случай воззвал к миру. Кто там знает, к какому — а вдруг откликнется хоть кто-то. — Вставай, новый бог смерти!
Вопль налетел неожиданно. Резанул по ушам… нет, внутри головы. Перепуганный женский… из-за спины, что ли? Да нет, несколько голосов, голоса разные… Будто кто-то умер, кричали. Отчаянно, хрипло, с ненавистью…
— Что ты сделал, Кронид, что сделал?!
И звук, страшный звук трещащего свитка…
— Что… ты сделал, Кронид? — спросил Танат.
Вздохнул, с трудом, но все же. Гестия помогла ему подняться, что-то успокаивающе лепетала, прижималась к плечу.
Убийца же смотрел на меня — и только.
Пронзительным взглядом — будто вся острота сломанного клинка в глаза вылилась.
— Факел тебе подарил, — буркнул я. Подумал — надо бы подняться с колен, что ли. Не по-владычески. А, плевать. — Гестию спроси — как с ним обращаться.
— Он… будет как светильник для теней, — прошептала Гестия, обнимая своего… мужа, что ли? И когда успели, вот еще новости — где ж они Владыку нашли на обряд? — Тени будут выходить из тел и видеть этот огонь, и он будет утешать их в отчаянии… будет греть…
Танат перевел взгляд на факел в руке. Потом вновь на меня. Казалось — сейчас новый бог смерти поинтересуется: я, случаем, не идиот? Спасибо, ведро не всучил. Или, например, лопату.
Это еще нужно выяснить, кто из нас идиот, — ответил я взглядом. Я, например, не ломаю свои мечи. Хотя да, я же не мечник — ну, значит, стрелы и луки не ломаю. И вообще, скажи спасибо, что я тебе другое имя не дал. Обозвал бы… Макарием каким-нибудь. Богом блаженной смерти, к примеру.
— Что ты сделал, Кронид? — повторил Танат тихо, настойчиво. Пришло — будто отголосок оттуда, с Олимпа, где в сером доме сотряслись стены и содрогнулась древняя пряжа…
— Переписал, — прошептал я, вдруг обретая ответ. Легко — будто все время его знал.
— Как ты смог? — прозвучал второй тихий вопрос.
— Потому что меня тоже… Потому что моей судьбы нет у Мойр. После Стикса стираются Судьбы: он пережигает любые нити.
А те, у кого переписаны судьбы, опасны. Опаснее них — только те, чьи судьбы исчезли вовсе.