— Так идите, чего мёрзнете? Я бы уже на лопату все закрыла, — укоризненно пробурчала Эльвира и распахнула дверь пошире, приглашая Виктора внутрь. Платонов посмотрел на окна четвёртого этажа и вернулся в приёмное отделение. Медсестра громыхнула гигантским шпингалетом, выключила свет, проверила, как снаружи светит на подъездные пути яркий прожектор, и ушла в свою комнатку.
Виктор застыл посредине просторного фойе, где в углах стояли большие стеклянные шкафы с дипломами, кубками и фотографиями в рамках. Больница частенько получала благодарности от своего высокого руководства и старалась все это не прятать, а поместить на видное место, поближе к поступающим пациентам. Как будто от этого их боль и страхи должны были куда-то исчезнуть…
Охранник возле турникета смотрел маленький телевизор и не обращал внимания на замершего посредине коридора хирурга.
— Стоит признаться, — шепнул под нос Виктор, — что ты сейчас решаешь только одно. Идти на четвёртый этаж или нет. Давай пройдёмся по списку «за» и «против».
Он стал загибать пальцы.
— Завтра две операции, надо бы выспаться. Это «против», — несмотря на отсутствие пока ещё решения, Платонов медленно приближался к лифту. — Собственно, это всё. Пункт один — хотя, безусловно, весомый. Теперь «за»…
«За» было все остальное. Кофе, ночь, ординаторская. За столом при свете настольной лампы — яркая женщина. Милая беседа, горячая кружка, тонкий флирт, в котором он считал себя опытным специалистом. Непредсказуемые последствия…
Что-то не давало Платонову сделать последний шаг и нажать кнопку вызова кабины.
— Чем это однажды кончилось, ты помнишь, — сказал он вслух и покачал головой. — Очень хорошо помнишь. И обещание себе ты дал тогда неспроста.
Виктор решительно развернулся в сторону лестницы, ведущей на уровень ниже, к палатам гнойной хирургии. Дверь на лестничную клетку хорошо ограждала от приторного душновато-сладкого запаха пациентов, что лежали в «гнилухе». Платонов распахнул её и машинально задержал дыхание на несколько шагов, чтобы адаптироваться к этой атмосфере мелкими медленными вдохами.
Нащупав в кармане маску и шапочку, он надел их перед входом в отделение. Дверь, тугая и слегка скрипящая, пропустила внутрь.
Каталка с Лидией Григорьевной стояла посредине коридора. Свет здесь был по режиму выключен, горела только настольная лампа на посту и пара слабеньких ночных светильников по периметру, поэтому Виктор чуть не влетел в Белякову, остановившись лишь в паре сантиметров.
— Никак в палату определить не могут? — спросил он.
— Наверное, это не очень быстрая процедура, — ответила Белякова. — Всё-таки ночь на дворе.
— Где медсестра? Она вас вообще видела уже?
— Да, конечно, — ответила Лидия Григорьевна. — Что-то у неё случилось. Позвали куда-то.
Платонов обогнул каталку, заглянул за угол. Там, куда показала Белякова, виднелась открытая дверь в палату, где горел свет. Виктор уже направился в ту сторону, как из неё навстречу вышла Ольга — медсестра, с которой Виктор частенько дежурил; исполнительная, невозмутимая, с железным характером и идеальными навыками.
— Почему пациентку не определяем никуда? — тихо спросил Платонов.
— А было бы место, — громко, как днём, ответила Ольга. — То есть, вот теперь оно появилось.
Платонов приподнял брови в немом вопросе, отметив про себя, что они с Кравец волевым решением положили Белякову в гнойную хирургию и даже не узнали, есть ли там места.
— Так Бочкарёва всё, место и освободилось, — ответила Ольга. — Реанимация за пять минут до вас ушла. Кстати, надо там дневничок черкануть будет.
— Обязательно, — машинально ответил Виктор. — Бочкарёва — это с пролежнями, септическая бабушка? — уточнил Платонов. — Знаю, я же сам на прошлой неделе принимал. Не верилось, что больше суток протянет. Максимум двое.
— Шесть протянула, — уточнила медсестра. — Вы ж, Виктор Сергеевич, в истории болезни написали: «Прогноз для жизни крайне неблагоприятный». Но вот и сбылось.
Платонов немного напрягся от такой трактовки — человеку со стороны могло бы показаться, что Ольга чуть ли не напрямую связала смерть бабушки с изложенной в истории формулировкой.
Бабушку Бочкарёву он принял на дежурстве в тяжелейшем состоянии — девяностолетнюю маму на «Скорой» привёз сын, который уверял, конечно же, будто ходить она перестала не больше десяти дней назад. Увиденное же Платоновым на перевязке говорило о том, что мама была брошена сыном давно — не меньше двух месяцев. За более короткий срок такие пролежни просто не успели бы сформироваться. Бабушка тяжело дышала в постели, просила укрыть её одеялом и на голос сына не реагировала. Виктор думал, что она в оглушении, но на его собственные вопросы она отвечала пусть и медленно, но точно.