Спасаясь от голода, жители деревень переселялись на юг. Долину, прежде полную жизни, покинули мирные семьи, зато воинов только прибавилось. Мичималонко и его полчища не прекращали терроризировать нас: они были всегда готовы напасть с быстротой молнии и тут же скрыться в лесах. Они поджигали наши посевы, убивали скот, нападали на нас самих, если мы выходили без должной вооруженной защиты, так что мы жили внутри стен Сантьяго, как в осажденной крепости. Не понимаю, как Мичималонко удавалось прокормить своих воинов, ведь индейцы перестали сеять маис. «Они очень мало едят. Могут месяцами питаться горсткой зерна и кедровыми орехами», — объяснил мне маленький мапуче Фелипе и добавил, что воины носят на шее мешочек с жареными зернами, которых им хватает на неделю.
Со своим обычным упорством и никогда не ослабевавшим оптимизмом Педро заставлял изможденных и больных людей обрабатывать землю, строить стену, копать ров вокруг города, упражняться в военном деле и заниматься еще тысячью дел. Он полагал, что безделье деморализует похуже голода. И он был прав. Никто не смог бы пережить годы упадка, если бы имел время думать о своей тяжкой доле. Но времени на это не было: все работали с рассвета до наступления темноты. А если вдруг оставалось немного времени, его посвящали молитвам — это ведь никогда не повредит.
Кирпич за кирпичом вокруг Сантьяго поднялась стена в два человеческих роста; доска за доской выросли церковь и дома. Стежок за стежком женщины, и я в их числе, штопали превратившуюся в лохмотья одежду, которую нельзя было даже стирать: в воде она распалась бы на куски. Более или менее пристойную одежду мы надевали только по праздникам, которые тоже бывали — не все же жить одними печалями! Мы отмечали церковные праздники, играли свадьбы, а иногда — крестили новорожденных. Сердце сжималось при виде унылых исхудавших лиц, впалых глаз, рук, ставших похожими на птичьи лапы. Я настолько похудела, что, когда я ложилась на кровать на спину, у меня выпирали бедренные кости, ребра, ключицы и можно было прощупать все внутренние органы, едва обтянутые кожей. Наружность моя огрубела, тело иссохло, а сердце, наоборот, смягчилось. Я чувствовала материнскую любовь ко всем этим несчастным людям, мне хотелось, чтобы в моей груди было столько молока, чтобы я могла накормить их всех. В конце концов настал день, когда я забыла о голоде, привыкнув к этому ощущению пустоты и невесомости, от которого у меня иногда случались галлюцинации. Но в отличие от солдат, которые грезили лишь сытной и вкусной едой, мне в видениях являлись не жареные поросята с яблоком во рту и морковкой в заду, а туманные поля, где бродят мертвые. Я вбила себе в голову, что можно скрыть нищету, налегая на чистоту, раз уж воды было в изобилии. Я начала жестокую борьбу со вшами, блохами и грязью, но это привело только к тому, что исчезли мыши, тараканы и другие твари, которых мы бросали в суп; тогда мы перестали все мыть и чистить.
Голод — странная вещь, он отнимает энергию, делает нас медленными и грустными, но прочищает разум и подстрекает похоть. Мужчины, эти неуклюжие и почти нагие скелеты, продолжали преследовать женщин, которым голод не мешал беременеть. Посреди ужасного голода родилось довольно много детей. Впрочем, большая их часть не выжила. Из тех же, что появились на свет раньше, несколько умерли в эти страшные зимы, а у остальных кости сделались как воздушные, животы раздулись, а глаза стали как у древних стариков.
Готовить жидкий суп для всех испанцев и индейцев нашей колонии стало делом гораздо более трудным, чем отражать периодические налеты Мичималонко. В больших котлах мы кипятили воду с листьями растений, которые можно было отыскать в долине, — розмарином, лавром, больдо, майтеном, — а потом добавляли туда все, что было: пару горстей маиса или фасоли из наших запасов, которые истощались очень быстро, картофель, клубни, которые откапывали в лесу, всякую траву, корни, мышей, ящериц, сверчков и червей. Согласно приказу Хуана Гомеса, альгвасила нашего крошечного города, в моем распоряжении днем и ночью были двое вооруженных солдат, призванных охранять от разграбления то немногое, что было у нас в погребе и на кухне, но все равно оттуда время от времени пропадали то пригоршня кукурузы, то пара картофелин. Я не распространялась об этих жалких кражах, иначе Гомесу пришлось бы в наказание приказать высечь слуг, а это только ухудшило бы положение. Страданий и так было в избытке, и не стоило прибавлять к ним ничего больше. Мы пытались обмануть желудок отварами мяты, липы и матико. Если умирали домашние животные, труп использовался полностью: из шкур шили одежду, из жира делали свечи, из копыт — инструменты, мясо вялили, из внутренностей варили похлебку. Кости мы кидали в суп для вкуса и варили их множество раз, пока они не растворялись в воде, как пепел. Мы варили куски сухой кожи и давали их сосать детям, стараясь таким обманным путем облегчить им муки голода. Щенки, родившиеся в тот год, все попали в суп, как только перестали сосать своих матерей, потому что больше собак мы прокормить не могли. При этом мы делали все возможное, чтобы сохранить тех, что уже были, ведь псы — прекрасное оружие для отражения атак индейцев. Это спасло и моего верного Бальтасара.