— Биф? — спросил Стив.
— Биф, — ответил Кирк, опуская свое «узорное» лицо, на котором вырисовывались то луковые колечки, то анчоусы.
Нет, вы видели? Он все еще тосковал. Бифа прикончил брат Кирка, Ли, после того, как собака набросилась на его дочку. За этим последовало ответное нападение Кирка на Ли. И возвращение Кирка в больницу — на этот раз ненадолго.
— Кирк, дружище, — сказал Стив, вставая. — Ты ведь не собираешься никуда выходить, правда? Передай привет своей маме.
Никто еще пока не написал романа под названием «Квако». И правильно сделал. Потому что у этого романа не было бы ни начала, ни середины, ни конца. И никакой пунктуации. Это была бы полная неразбериха.
Выхода в свет романа под названием «Квако» в ближайшем будущем не предвидится, как не предвидится и войны из-за наркотиков. С какой стати? Надо быть реалистом. «Надо быть реалистом», — иногда бормотал себе под нос Стив Кузенс, когда видел в порнофильмах женщин, не увеличивших себе грудь при помощи пластической хирургии. «Надо быть реалистом. Вот она жизнь, — бормотал он, глядя на не увеличенные груди без единого шрама. — Господи. Вот она жизнь». И вот теперь Стиву нужно было заняться делом. Он должен был взять у жизни свое. Ему нужно было отнять жизнь. Он знал, как это делается. Какой-то старикан, в какой-то старой халупе, под этим долбаным дождем… Нет, до Скуззи в мире определенно не было личности. Отнять жизнь и взять у жизни — это совершенно разные вещи. Но, как казалось Стиву Кузенсу, вовсе не противоположности.
Подобно музыканту, который может играть джаз ночь напролет, любовная жизнь бесконечно импровизирует со всем, что сулит хотя бы малейший шанс на удачу. Поэтому и Таллы, Ричард и Джина (эти ветераны сексуальных ухищрений), столкнувшись с вызовом, который бросили им обстоятельства, начали проверять свои способности к импровизации. После очередной демонстрации, очередного доказательства импотенции Ричарду приходилось вкладывать в «оправдания» все свои творческие силы. Способность Джины проявлять гуманность подвергалась испытаниям не в меньшей степени, ведь в конце концов это ей приходилось лежать там и выслушивать лепет Ричарда, намекая ему, подбадривая его…
В первые несколько недель — тогда они были еще такими робкими и зелеными, — стараясь найти выход, они изучили тему усталости, а потом стали разрабатывать ее все глубже и глубже. Ну, например: «Думаю, я просто устал», «Все дело в усталости», «Ты просто устал», «Это, должно быть, от усталости», «Я очень устал», «Ты, должно быть, очень устал», «Я так устал». Ночь за ночью они лежали рядом, зевали и терли глаза, листая энциклопедический словарь усталости: измотанный, утомленный, изможденный, разбитый, измочаленный, выжатый как лимон, вымотавшийся, надорвавшийся…
Тема усталости оказалась на удивление разносторонней и крепкой, но и на ней нельзя было продержаться вечно. И через какое-то время эта тема естественным образом перетекла в родственную тему «переутомления на работе», а затем она быстро выплыла к светлым просторам таких понятий, как «перенапряжение», «стресс» и «тревога».
Разумеется, теперь они могли взглянуть на все это с некоторой, впрочем довольно кислой, усмешкой. На свою робость, свою скованность. Теперь все это осталось в прошлом. Как отважно пускался Ричард в дальние странствия в поисках смягчающих обстоятельств! На помощь призывались и плохое кровообращение, и несчастливое детство, и кризис среднего возраста, и озоновые дыры, и неоплаченные счета, и перенаселенность. Как, красноречиво хмуря брови, он рассуждал о психолого-педагогических проблемах Марко или о новой протечке на потолке в гостиной. (Временами Джине нравилось подыскивать чисто физиологические причины: расстройство желудка, разбитое колено, вывих локтя на теннисе, боль в спине.) Разумеется, случались и неудачи. К примеру, рецензирование книг оказалось неподходящим, несмотря на очевидную привлекательность таких тем, как «поджимающие сроки», «несогласованная правка» и «задержки оплаты». Ричард сам не понимал почему, но он не мог заставить себя возложить вину на Фанни Берни, Томаса Чаттертона или Ли Ханта. С другой стороны, тема крушения писательских надежд и особенно напряжение, связанное с работой над его последним романом, оказались на удивление плодотворными. Джина действительно клевала на эту скудную наживку — или, по крайней мере, делала вид, что клюет. Однако несравнимо лучше (вне всякой конкуренции) действовала тема смерти романа — не как предмет всеобщей озабоченности (хотя Джина, пожалуй, не возражала бы против смерти романа вообще), а лишь применительно к Ричарду. Это означало конец художественной литературы Ричарда, предание его сочинений хладным водам Леты, потому что Таллы не могли себе этого позволить по финансовым соображениям. И это срабатывало. Не единожды и вполне искренне Ричард жалел всех обычных людей — «гражданских», — людей, существующих в одном измерении, всех не-художников, о какой бы области искусства ни шла речь, всех, кто не может использовать искусство в качестве оправдания.
Однако в любом случае все это уже было в прошлом. Он больше не нуждался в оправданиях. Потому что он больше не приближался к Джине. А она не приближалась к нему.
Итак, в данный момент Ричард находился там, где, как он воображал, ему очень хотелось находиться: на диване, в большой комнате, в доме неподалеку от перекрестка на Роксхолл-Парейд, в запретных вечерних сумерках. И это еще не все — рядом с ним сидела Белладонна, и она в определенном смысле была уже более чем обнаженной. В тот раз, когда Ричард лег с Энстис, он убедил себя, что делает это ради Джины, ради их брака, ради своего пошатнувшегося мужского достоинства. Он был очень убедителен, разве нет? А что касается Белладонны, его внутренняя аргументация была более спорной (и понять ее было не просто). Если у него получится с Белладонной, то, разумеется, многое перепадет Джине, которая сможет пожинать плоды его успеха в супружеской постели. И вообще, это не его вина — во всем повинна смерть. Любому чувствительному человеку не возбраняется переживать кризис среднего возраста. Когда вы уже наверняка знаете, что умрете, у вас должен наступить кризис. Если вы не чувствуете кризиса среднего возраста, это значит, что у вас кризис среднего возраста. И наконец, присутствие Ричарда в этой комнате было еще одним ходом в его великой игре, нацеленной на уничтожение Гвина. Ричард был здесь, чтобы добыть информацию. В общем, он все предусмотрел.
Белладонна сидела рядом с ним. Минуты три они оба молчали. Ричард сказал себе, что эти три минуты молчания (эта вечность) служили очевидным доказательством того, что они не испытывают неловкости. Белладонна сидела вполоборота к Ричарду. Ее нежная кожа точно светилась. Она курила, сосредоточенно погрузившись в себя.
— Я все думал, — сказал Ричард со слабой нервной улыбкой, — о том, что же мне больше всего нравится.
На самом деле он говорил неправду. Чтобы кратко перечислить то, что ему сейчас нравилось больше всего, потребовалось бы часов восемь. Ричард был рад, что в комнате сгущались сумерки: так он мог смотреть на Белладонну, не опасаясь, что она заметит в его взгляде неизбежную «сальность». На ней было надето экстравагантное боди с рисованным изображением обнаженного женского тела. Розовые прорезиненные соски, по мнению Ричарда, выглядели грубо (они напоминали ниппели, которых полно у каждого слесаря), а вот треугольник лобка был передан со вкусом: узкая дельта, нанесенная несколькими темными мазками. Белладонна была определенно моложе его. Ричард был модернистом. А она была тем, кто пришел ему на смену.
— Больше всего что?
— Больше всего нравится.
— В каком смысле?
— Сама знаешь. Ты сама в прошлый раз говорила. То, что позволяет многое узнать о человеке. У каждого есть что-то, что ему нравится… больше всего.
Она повернулась к нему: карикатура ню. В ее голосе не было раздражения, лишь растерянность:
— О чем ты?
— Ну, ты сама говорила. Немножко потанцевать, а потом…
— Я этого больше не делаю.
— А-а. А что же ты делаешь?
— Я делаю только то, что мне самой нравится.
— И что же это?
— Все.
— Что все?
Белладонна смотрела куда-то в пространство и сказала без особого энтузиазма: