— Суп! — сказал Горчик, бросая на траву молоток, — пришла моя ляля и с ней пришел суп!
Сел на будущую драконью башку, подбирая ноги. Протянул руки за кружкой. Они всего-то семь дней тут, а уже радуются маленьким своим традициям, подумала Инга, подавая ему кружку и вынимая из пакета ложку и хлеб. Всего-то неделю. С ней. А весной он был тут без нее. И дольше.
— А-а-а, — сказал Сережа, перехватывая горячую кружку, — жарит, уф.
— Ты с ней спал, — Инга не хотела говорить, но сказалось само, — спал, да? Весной.
— Инга…
Он опустил руку с ложкой. Устроил кружку рядом с собой на неровном камне.
Она ждала. Вдалеке кричали дети. Через пятак медленно пробежал серый большой котище, мявкнул, задрав хвост, и коротко пописал на ствол акации. Исчез в густом кустарнике.
Серега молчал. И ей стало невыносимо пусто и горько. Секунды плелись, цепляясь друг за друга, и чем больше проходило их мимо, тем яснее ей был его молчаливый ответ.
— Ты мне скажешь? Хоть что-то? — звонко спросила, не глядя на его расстроенное лицо, чтоб не кинуться, замахиваясь пакетом с тяжелым термосом в нем.
Горчик открыл рот и закрыл его снова. Мучительно свел лицо в гримасу.
— Инга…
Она бросила пакет на землю. Термос обиженно громыхнул, падая набок. И повернувшись, быстро пошла, почти побежала к нарядной аллее, которая выходила на бульвар, отгороженный от пляжа невысоким каменным парапетом.
— Да погоди, Инга!
Она вырвала руку. Сузив глаза, прошипела:
— Пойдешь, за мной, я тебе… глаза твои вы-царапа-ю.
Он молчал, глядя исподлобья, и светлая прядь свесилась на коричневую скулу.
— Я сама. Вернусь.
Песок был теплым и ласковым, не обжигал босые ноги. И вода была теплой, ласковой. Слезы стекали в нее и тут же исчезали, будто и не было их. Потому на место исчезнувших сразу же набегали другие. И за ними был плохо виден горизонт, только ясно становилось, по мере того, как уставали все сильнее руки и ноги — не доплыть до полосы, что отделяет воду от неба.
Инга повернулась на спину. Лежала под бесконечным куполом с заплутавшим в нем маленьким облаком. И как быть? Как вообще теперь быть, если такие встречи поджидают везде. Она радовалась, что он не женился. Может быть, это было бы лучше, жена одна, и все переживания, все ревности и горести, сошлись в одно, а он бы сказал — я не люблю. Потому что люблю тебя, моя золотая быстрая цаца. Но вместо придуманной нелюбимой жены, вот они — случайные встречи с его случайными женщинами. Наташами, голыми под крахмальными халатиками. Наташами — королевами простыней и подушек.
— Ох… — Инга вывернулась и нырнула, сильно работая уставшими ногами. Гребла вниз, пока не заныли уши, и не забилось испуганно сердце. Разворачиваясь в смутной толще воды, на миг потеряла верх и низ, испугалась еще сильнее и вырвалась, наконец, из вдруг вязкой воды, хватая ртом воздух.
Обратно плыла медленно, экономила силы. Отдыхала, ложась на спину и пошевеливая ногами, чтоб не окунаться с головой.
Качаясь, вышла на мелководье, побрела на сухой песок, загребая его дрожащими ногами. Свалилась, прижимаясь мокрым купальником к сыпучему теплу и раскидывая руки. Рядом с Сережей, который сидел, свесив руки между колен, обтянутых старыми джинсами.
— А вытаскивать не поплыл, — упрекнула угрюмо.
— Выплыла же? — он не двигался, а она уже напряглась, готовая отбить руку, если вдруг, к ней.
— Добрый какой, — усмехнулась, опираясь на локти, — а чего вообще пришел? Я ж сказала — про глаза.
— Да царапай уже, — смирился Горчик.
— А работать? Ты мне еще должен. За билет автобусный. И… и за суп, — последнее слово смялось в горестном злом рыдании.
— Я наощупь. Был слепой музыкант, да? Я буду — слепой резчик.
— Дурак ты, Сережа.
Пляж был почти пустой, и такой прекрасный, блестел белым песком, топорщился яркими зонтиками и от них ложились прозрачные цветные тени. Мечтала, бегать будем, смеяться. Как два идиота, горько подумала Инга. А из окна, получается, будет смотреть эта Наташа.
— Что нам делать, Серый? Что?
— Жить, ляля моя.
— Как?
Он пожал плечами. Протянул руку и бережно тронул мокрые волосы, стряхивая налипший песок.
— Как сумеем. Не было тебя, понимаешь? Двадцать лет, Михайлова. Не пять лет. Двадцать.
Она села, отталкивая его руку.
— А кто виноват? Кто? Я что ли? Ты сам! Сбежал вот. Ты…
И замолчала, понимая, что наговорит злых нелепиц, которые ничего не поправят.