Они занимались любовью ночью, тихо и долго, пока не заснули одновременно, будто упали в смерть, но под утро так же вместе проснулись. И сбегав в туалет, продолжили, снова без слов, только разглядывая друг друга в медленно светлеющем воздухе. Горчик отворачивался иногда, закрывая глаза, и встряхивал головой. Пока Инга, волнуясь, не повернула его лицо к себе.
— Что? Да что? Скажи! Я что-то не так, да?
— Дура ты, Михайлова, — начал он, и она засмеялась, пристально глядя, будто держа его на стальной нити взгляда, боясь отвести глаза, чтоб не упустить, подняла руку, сгибом кисти вытирая слезу на виске.
— Я… когда ты так говоришь, я… Извини, давай. Я слушаю.
— Красивая.
— Что? — голос срывался, сипел, и снова выравнивался, — что ты ска-зал?
— Красивая. Такая. А я… черт, да тебе разве такой нужен-то!
И дергая руками, согнул голую ногу, пытаясь удержаться на кровати. Вытаращил глаза, хватаясь за Ингины плечи. Грохоча, свалились на пол, ушибая коленки и задницы.
— Ты, бешеная, ты чего?
Инга примерилась, и пнула его коленом в светлую рядом с темным загаром задницу.
— Еще раз скажешь, ой-ой, я совсем не то, я тебе откушу голову, Горчик.
— Ты красивая, умная, — похоронным голосом начал Серега и когда она клацнула зубами, стараясь достать его ухо, облапил ее руками, как железным обручем, продолжил тоскливо, — а я совсем не то! Слезай, ляля моя, раздавишь ведь. Чисто слоненок.
Но вывернулся и вскочил сам, обхватил удобнее, пыхтя, поднял, укладывая на смятую постель. Гордый, улегся рядом.
Инга прижалась крепче, покрутилась, укладываясь плотнее, просовывая ногу между его ног — худых и сильных. Закрывая глаза, подумала, с тайной усмешкой над ним и над собой тоже, вот, новенькое, Михайлова, он мужчина, не мальчик, он хочет быть главным, над тобой, упрямый черт, Сережа Горчик. И то, что их любовь состоит не только из прошлого, принесло ей ощущение счастья. Мы — есть, подумала дальше, затихая и слушая, как дышит и легко целует ей шею под стрижеными прядями черных волос, мы не только были, мы есть. И как же я его люблю-люблю.
— Что?
— Я люблю тебя. Такого вот.
— Я люблю тебя, ляля моя.
— Еще скажи.
— Моя золотая кукла. Моя быстрая ленивая цаца, темная моя сладкая девочка, моя… Не плачь, Инга.
— Я не… ты только не денься никуда, ладно?
Он молчал, и она резко испуганно повернулась, отталкивая, чтоб увидеть лицо.
— Кивни. Скажи! Серый! Что? У тебя другое есть, я не знаю да?
— Ты моя быстрая. Я… я уже говорил тебе, помнишь? И вот…
Инга неуверенно засмеялась. Он лежал на боку, такой печальный, немного злой и растерянный, не открывал глаз, упрямо сводя светлые брови. Такой прекрасный. Совсем мальчишка.
— И все? Дурак ты, Горчик.
— Ну… да…
— Так не денешься? — уточнила.
Сережа открыл глаза. Кивнул. И помотал головой.
Потом они целовались, смеясь, и это было совсем хорошо. Так хорошо, что когда вышли вместе, уже одетые, и услышали за проволоками мерный вальяжный шум автомобиля, у Инги заныло сердце. Вот, Михайлова, подумала мрачно, а машина уже встала у низких ворот, нестерпимо сверкая импортным перламутром, мягко хлопая дверцами, выпуская из себя незнакомых людей, вот, досмеялась от счастья. Опять кто-то по нашу голову, с вестями.
По тропинке быстро шла дама. Среднего роста, в белых полотняных брюках, которые ветер полоскал как тонкие паруса, в облегающем топе, резко показывающем загар плеч и рук. Ухоженная настолько, что хотелось, подбежав, срочно накрыть ее стеклянным колпаком, и не дышать, и смотреть украдкой, чтоб даже взглядом не затуманить.
Дама повернула голову с тщательной стрижкой, коснулась обтянутой белоснежной тканью груди безукоризненным маникюром. Шагнула ближе, блеснув тонкими ремешками модельных сандалий. Сказала с сильным акцентом:
— Извините, Гордей. Гордей?
Закричала, не дожидаясь ответа:
— Гордей!
И пробежала мимо, омахивая Ингу и Горчика изысканным дорогим ароматом. Те повернулись вслед.
Из калитки шел навстречу даме Гордей, волоча на локте мокрые снасти. Высокий, жилистый, с растрепанной от морской воды головой. В своих ветхих трусах, с линялыми маками по синему ситцу.
— Гордей… — дама встала перед ним, запрокидывая аккуратную голову.
— Ну… чего ж, — раздумчиво ответил старик, бросая сеть на сухую траву, — здрастуй, да. Таня.
Ухоженная женщина Таня вдруг заплакала, бросая дорогие очки, прямо на мокрую сеть. И обхватив старика, прижалась, вставая на цыпочки. Он опустил голову, приподнял ее за талию, и поцеловал в губы. Поставил снова.