— Петр просил остаться. Сказал, ему надо сказать. Важное.
Наталья рассмеялась. В смехе тоже слышалась усталость.
— Опять двадцать пять. Сегодня он тебе уже ничего не скажет, как видишь.
Инга кивнула клену. А гостья вдруг встала, туже стягивая поясок.
— Собирайся. Поехали.
— К-куда?
— К нам. Нормально переночуешь, — она заходила по мастерской, выдергивая из розеток вилки, убирая рассыпанные мелочи, — не бойся, дочка ночует у подруги, одни будем. А он проспится. Дело житейское. Завтра, если надо чего сказать, и расскажет. Заодно показнится, ах какой я Каменев, ах сломили меня жизненные невзгоды. Припадет к твоим коленям.
— Не надо так, — попросила Инга. Ей было нестерпимо стыдно, за него, спящего. И ужасно жалко. Она удивленно прислушалась к себе — ну да, жалко его, и Наталью. Она ведь видела эту картину, где у него на коленях спит дочка, а жена везет их через ночные огни.
— Не учи, пожалуйста. Так что, едем? Или будешь тут сидеть, над телом?
В коридоре кто-то пробежал, грохоча и подпевая магнитофону. Инга дернула плечами.
— Я переоденусь только.
Наталья хмыкнула и вышла в коридор. Процокала куда-то высокими каблуками и навстречу ей вознесся радостный пьяный гул. Пока она смеялась в большом зале, в ответ на чьи-то комплименты, Инга поспешно натянула надоевшие джинсы, влезла в свитерок. Постояла над сумкой, что приткнулась в углу. И вытащив кошелек с деньгами, сунула в карман куртки. Выходя, нерешительно встала, не зная, запирать ли двери. Вернувшаяся Наталья подсказала, звеня ключами от машины:
— Оставь. Я Ванычу скажу, присмотрит за страдальцем. Не впервой.
Прикрыла дверь, оставляя небольшую щелку. И пошла, цокая каблуками и прямо держа красивые плечи. Инга шла позади.
В машине молчали. Да и ехать оказалось по московским меркам недалеко, через минуть двадцать Наталья припарковала синий автомобильчик в углу старого двора и потыкала кнопки замка на железной двери.
В квартире, просторной и тихой, толкнула к Инге тапки.
— Заходи. Халат дам. Душ вон, голову вымой, если надо. Ужинать будешь?
— Молока если. Нет, спасибо. Или…
Наталья внимательно глянула, как девочка топчется в прихожей, краснея и поправляя волосы. И, выдав ей халат с полотенцем, отправила в ванную.
Сама ушла в кухню, сунула в микроволновку судок с гречневой кашей, достала из холодильника пакет молока. Пока печка гудела, и в ванной лилась вода, медленно переоделась сама, вернулась в кухню, в своем длинном шелковом халате. И села, сцепив ухоженные руки. Усмехаясь, пожала плечами. Чего ради притащила в дом эту мрачную девицу, черную, как галка? Всех его пассий не перетаскаешь, дорогуша. Наверное, это из-за картины. Все те, прежние, там сцепка в другом порядке. Сперва Петруша глаз на кого клал, а после начинал рисовать. Писал свои нетленки, кадря попутно. А тут, не дура, видит. Сперва случилась картина, а девчонка — на втором плане. Потому интересно. Выходит, хоть она и сотая, может быть, за его двадцать лет богемной жизни, а все же — первая. А еще вдруг жалко. И устала очень. Устала быть женой мятущегося живописца, устала быть стервой, для которой все его девочки-модельки — вселенское зло и нужно от них побыстрее избавиться.
От этой тоже можешь, побыстрее, подсказал в голове трезвый голос, завтра купите билет и посади на поезд. И все, нету музы Петрушиной.
— А нафига? — шепотом спросила трезвый голос и тот умолк, видно, не знал что ей — усталой, ответить. И, правда, нафига, если ей давно уже все равно. Значит, она забрала ее не только из интереса, а просто — стало жалко девчонку? Чисто по-человечески?
Закуривая, удивилась. И обрадовалась вдруг. Ей это понравилось. Было в этом что-то отдохновенное — перестать быть сторожевой женой и увидеть за обнаженной моделькой — человека.
— Хм. А хорошо.
— Извините, — в полутемном коридоре мелькнул халатик, щелкнула задвижка в туалете.
Наталья курила, ждала, когда та выйдет и вымоет руки. И наконец, кивнула, показывая на табуретку в углу у окна. Там была тень, свет лампы кружком ложился на середину стола. Девочка села, опуская лицо и поправляя вырез на груди. Ничего себе, удивилась Наталья, экое ребенку богатство. И ломая, затушила сигарету в граненой пепельнице.
— Ты… И сколько уже?
— Три. Почти.
— Ох, черт.
В полумраке за теплым светом Наталья наполовину видела, наполовину вспоминала — тени под глазами, впалые высокие скулы, обметанные сухие губы. И эта грудь. И ее — извините, и бегом в туалет. А он дурак, знает ли? Понял ли? Чтоб не молчать, спросила утвердительно: