— Отец — Каменев?
— Не знаю, — ответила Инга.
Наталья открыла рот. Дернула за шнурок, поднимая лампу. Свет расширился, открывая хмурое лицо, сведенные упрямые брови над черными глазами в жестких густых ресницах.
— Вот это номер. Как не знаешь? Погоди, ну да, я понимаю, как. Но мне зачем говоришь это?
— Это правда.
— И ему ты ее скажешь? Свою правду?
Глаза на худом лице полыхнули испугом. Руки смялись на столе, стискивая друг друга.
— Нет! Я не скажу ему, нет! Пожалуйста, и вы не говорите, ладно? Мне просто домой, ужасно хочу домой, там Вива одна, у нее Саныч, конечно, но меня же там нету, и я соскучилась.
Пухлые губы задрожали. Ошеломленная Наталья мягко спросила, собираясь с мыслями:
— Тебе лет сколько?
— Семнадцать. И три месяца.
— Господи. Да вы с Лилькой ровесницы почти. Как же тебя. Что вообще происходит?
— А можно я поем? — попросила Инга, глядя на теплую кашу в стеклянной посудине, — извините. А то тошнить же будет.
Наталья подвинула к ней кашу и стакан с молоком.
— Ешь. Расскажешь?
— Немножко. Не потому что. А просто там сильно много всего.
— Да. Да. Скажи, Инга, а ты его любишь?
Ложка повисла над столом, исходя тонким вкусно пахнущим паром.
— Кого?
Наталья махнула рукой и расхохоталась, всхлипывая и вытирая накрашенный глаз.
— Все. Я поняла. Ничего не поняла, но ладно. Ешь свою кашу. Я тебе постелю пойду.
Сначала они сели в большой комнате, где полированные плоскости стеллажей, шкафов-купе и большой телевизор в нише. Но Наталья увидела, как девочка затравленно не знает куда смотреть, тут везде был Петр, везде Каменев — на больших фотографиях в красивых рамках, на портрете жены с его летящей росписью в углу холста. На висящих спортивных дипломах с его фамилией, и экзотическими какими-то битами и кожаными рукавицами в углу на тумбочке, Инга такие видела в американском кино, про бейсбол. И продолжая удивленно жалеть, Наталья увела ее в маленькую комнату, где в ногах тахты лежал сложенный пушистый плед, а в головах валялся потертый плюшевый слон с порванным хоботом. Усадила в большое кресло. И села напротив, вертя в руках игрушку.
Инга рассказывала, вздыхая и останавливаясь, подбирала слова, чтоб не обидеть и не запутать слушательницу. Взглядывала быстро, мучаясь тем, что приходится говорить больные, по ее мнению, ужасные для любящей женщины вещи. Но та тихо слушала, гладя слона по большой голове, кивала. И только раз подняла лицо, внимательно глядя на разгоревшиеся щеки. Когда Инга рассказала про Сережу, немножко.
— Вы меня простите. Я виновата, да. Бегала за Петром, влюбилась. Придумала себе.
— Ты своего Сережу любишь, я вижу.
— Люблю. Очень. Но Петр. Он просил помочь. Я видела, он говорит правду. Понимаете, я думала, а что я могу? Но потом подумала, если могу, ну да. Значит, надо.
В соседней комнате мурлыкал телевизор. Было тут уютно и тихо. И на тахте, Инга только сейчас поняла и вздрогнула — валялась рубашка Петра, он в ней вчера был. Подняла на Наталью встревоженные глаза:
— Он тут, да? Ночевал тут?
— Да. Я удивилась. Потому и пришла сегодня, любопытно мне стало.
— А мне сказал, к другу уехал.
— Пустое, — Наталья махнула рукой, — соврал, чтоб ты не ревновала. Кому он там, у друзей-то. Нету у него сейчас друзей. Одни вон собутыльники.
Она подумала, что исповедоваться перед девочкой не хочет, да и не нужно это. Если не глупа, поймет сама, после подумает. А глупа — так к чему воздух сотрясать. Тем более, сама Наталья еще не понимает о себе-то. Но все равно сказала:
— Он сейчас попробовал выбрать дорогу. Новую. Но он всегда был слабым, понимаешь? И снова ищет, кто будет его толкать, тащить за руку, нести его горести всякие. Тебя выбрал. Я не пугаю, нет. Если бы мне сказала другое, про беременность свою, я б и говорила с тобой по-другому. А так — ты со мной честно. И я с тобой тоже. Я из-за него не состоялась. Как человек. Бросила институт. Стала просто женой. Жаловаться не буду, не дай Бог тебе узнать, каково это — быть женой художника и бабника одновременно. И сейчас я просто ушла в сторону, пусть, если решил, вытянет сам. А он видишь, опять ищет. Эх. Да что говорить. Да. Я его жалею. Но держать, утешать, вытирать ему сопли уже не могу. Пятнадцать лет только этим и занималась.
Инга молчала. Вроде бы красивая женщина напротив говорила ей правду. Ну может что-то умалчивала, Инга знает, так можно. Но ее правда была такой безнадежной. А он, она ведь видела его картины. И четко поняла разницу между теми, что были до нее, и этими, написанными в последний год.