Мама Зоя там гордо стоит, грудь выпятила, плечи расправила, правда, сбоку, и почти закрывает ее большая спина охранника в черном костюме. Ну и верно, она ж просто костюмер, даже и не дизайнер, сидит в цехе, шьет этим самым актерам-актрисам киношные тряпки.
Инге сперва было интересно, — как мать приезжала, она за ней ходила хвостом, и все спрашивала, а как там, а для Золушки, мам, ты шила для Золушки? А вот если шкуры какие первобытные или, например, железяки на рыцаря…
Но мама Зоя терпеть не могла этих разговоров и сразу начинала о другом. Как заходил к ним однажды Шон Коннери (сам Джеймс Бонд, Ини, представляешь, да куда тебе, совсем еще цыпленок), и всем улыбнулся, а ее, Зою, нашел глазами и уходя, специально еще раз улыбнулся… А в другой раз, когда было вручение…
Тут приходила Вива и, сунув внучке денег, отправляла ее за пирожками. Шлепая вьетнамками по плиткам дорожки за расшатанной калиточкой, Инга слышала за ажурными ветками альбиции голоса:
— Зоя, ну что ты голову ребенку морочишь? Тебе мало, что сама живешь, как воробей, ни семьи, ни угла, будто цыганка?
— Мама, о чем ты? Должна же она знать, что кроме этой курортной провинции есть столицы! И вообще она еще бессмысленный детеныш, да все равно не понимает. Успокойся!
…Когда в комнате надела в первый раз подаренное матерью платье, та вошла, и, оглядывая крепкую невысокую фигуру дочери, сказала с холодноватым удивлением:
— А ты и правда, совсем выросла. Жаль, красавицы из тебя не получилось.
С тех пор еще не приезжала, да и почти не писала в последний год. Звонила раза два, на телефон Ситниковым, и Вива потом молчала, растирая по вискам многострадальный ментоловый карандашик, — злилась. А Инга и не спрашивала особенно. Она потихоньку училась жить со своим проклятием честности и понимала — меньше знает, меньше расскажет любопытным соседкам. Скучать не скучала, все равно мать никогда с ними не жила. Приедет, знала Инга, не в этот год, так на следующий, приедет на свою дежурную материнскую неделю, как ее визиты называла Вива.
И вот она снова стоит в зеленом платье перед темным пятнистым зеркалом, ей шестнадцать, через полмесяца — последний год в школе, а потом поступать. Как раз поехать в Питер, привет, мамочка Зоя, а вот и я, твоя взрослая дочь. Правда, денег на билет нету. Ну, это еще нескоро.
Постояв перед зеркалом, Инга платье сняла и снова в пакет сложила. Потому что умная Вива оказалась права. Старые туфли торчали из-под нежного подола как два черных крокодила, а еще в них жарко, тут в шлепках открытых бы вЫходить. И еще нужно куда-то девать фонарик, чтоб не свернуть шею на темных тропинках. Ну и конечно, сумочка — не пакетом же шуршать, прижимая его к боку.
Инга представила, как плывет она в толпе гуляющих, босиком, колыхая зеленый подол, и помахивает прицепленным к запястью фонариком. Вздохнула и платье сложила в шкаф.
Надела рубашечку синюю, с кармашками на груди, и все те же шорты, сунула фонарик в задний карман, деньги и ключ рассовала по карманам рубашки. Оглядела себя в тысячный раз и ушла. По веранде прошла на цыпочках и от самой калитки крикнула негромко в раскрытое окно, забранное сеткой:
— Ба, я погуляю, ключ взяла.
И быстро выскочила, канула в темноту, пока Вива не стала задавать вопросов.
Набережная внизу горела цветными огнями, бумкала лихорадочно перемешанной музыкой, в которую вплетались вскрики и смех, завывание сирены на маленьком прогулочном катере, откуда надсадно орал мегафон усталым хриплым голосом:
— Вечерняя прогулка! Есть места, через десять минут отправляемся…
Инга шла, привычно отводя ветки, с разным запахом, вот сосна, покалывает ладони, а вот прощекотали руку резные кружева альбиции. На поворотах нижние звуки стихали, потом прорезывались снова. В один из приступов относительной тишины, когда свет с набережной померк, отгороженный купой кривых древних хвойников, она замедлила шаги и пошла тихо, прижимаясь к самому краю тропинки и чутко прислушиваясь к разговору в кустах.
— Да ла-а-адно, — уверенно протянул хрипловатый мальчишеский голос, и цвиркнул, сплевывая.
Инга передернула плечами под синей рубашкой. Вот это пацанское, со слюнями на изжеванных окурках, специально такое, мокрое, грязное…
В ответ зашелся пьяненький девичий голос, что-то доказывая через испуганное хихиканье. И парень, не дослушав, снова сказал с ласковой и равнодушной угрозой:
— Да ла-а-дно тебе. Не боись, провожу потом.
Два голоса удалялись, девушка ойкала, шуршали кусты. А совсем рядом, Инга вздрогнула от неожиданности, сказал третий, деловито, еще кому-то в темноте: