Сати тоже нравились одновременно заниматься двумя вещами: он говорил, что музыку надо слушать среди стука вилок, ножей, кастрюль… Он печатал афиши как рекламу для продуктов фармацевтики: «Спрашивайте музыку для обстановки». «Я искусство в гробу видел», – писал он. В нем не было никакой серьезности, его музыка освобождала от комплексов, делала беззаботным, она говорила: «Мир, жизнь просто шутка без предуведомления и заключения… Quickies!» И этим вечером, на концерте Ингрид, это исчезнувшее слово как бы подмигнуло. Из-за Сати. Но quickies – это так быстро, и куда исчезает это время? Сейчас, правда, не время для веселого соловья, для грача-пересмешника и прочих, теперь все боятся, теперь неизвестное, непредсказуемое не в почете, случайность подлежит исключению. Когда же вернется время глупостей?
Все это напомнило Шарлю прозвучавшее из заднего ряда «quickies»… Впрочем, публика пребывала в смущении и в конце не отреагировала, как полагается: несколько вежливых хлопков и озадаченное молчание. Ждали, что будет потом, необходимо было продолжение. Так не годится. Безделицы больше никто не любил.
В левом углу первого ряда, на страфонтене сидела очень молоденькая девушка – одна, без спутника, она как завороженная следила за каждым движением певицы, полностью поддавшись ее обаянию. Шарль знал таких, как она, – семнадцати – двадцатилетние, одна из них как-то сказала Шарлю: «Ингрид – это «порш» среди певиц», а другая: «Спасибо ей, что она есть». Девушка сразу поняла, что дело здесь не только в пении, это – определенный склад ума, внушение, некое предложение быть другой…Да, очень красивый голос, конечно – киноактриса на сцене… Все это – конечно, да, но не только. Дело в том, что Ингрид полностью отдавалась залу и была совершенно одна… царственно одна, и девушка в первом ряду это чувствовала, понимая, что не смеет вести себя так или так говорить, она вместе с тем отдавала себе отчет, что не знает, что именно хочет сказать, и приходила от этого в смущение, от этой смелости первопроходца, отваги, отлившейся в поведение. «Именно так, да! Я чувствую себя так внутри!» – Девушка видела перед собой себя саму, такой, как себя ощущала, это придавало силу, смелость. Шарль, сидевший с правого края четырьмя рядами дальше, наблюдал за этой слушательницей со своей удаленной диагонали: он видел ее профиль, руки обхватывают колени, подтянутые к подбородку, потом одна нога оказывается под ней, ступня скользит по обивке кресла, и она все время улыбается – это сообщническая улыбка понимания, которая вдруг растекается смехом. Девушка принадлежала к поколению, семьдесят процентов представителей которого, по данным социологических опросов, лучше, чем христианский крест, распознавали логотип «Макдоналдса», его золоченую арку буквы «M», a сорок процентов не знали, кто такой Гитлер. Поколение X, поколение, лишенное памяти, blank generation[83] – ну и?! В этом были свои минусы и свои плюсы… Облекать свою манеру думать в пение, делать ее видимой, телесной Ингрид научилась в Берлине, в Зоо Паласт, на Курфюрсбендан тогда все по этому сходили с ума.
В конце концерта люди срывались с мест, бежали к сцене, толпились вокруг нее – такая легкая двойная круговая ограда – эта смесь силы и хрупкости покоряла людей, хрупкость становилась силой. И так происходило не только из-за того, что она, эта маленькая женщина, стояла на огромной сцене Зоо Паласта, не только из-за ее маньеризма – свободно вытянутая вперед рука с раскрытой ладонью неожиданно жестко рисовала в воздухе крест, – нет, все они сразу же понимали одну вещь: эта женщина на сцене настаивала на слабости, она сама заново себя построила вокруг зияющей раны для того, чтобы показать, что это тоже можно сделать привлекательным, что не надо бояться своей слабости, несовершенства, не надо от них избавляться, и за это многие тогда – гомосексуалисты, конечно, некоторые женщины, но и не только, все те, кто ощущал такое, – оказались ей благодарны, приветствовали ее. Из венчика манжета узкого рукава атласного платья видны только кончики пальцев, как у бедной девочки в одежке с чужого плеча, – эти кончики пальцев, как в «Крошке Доррит» Диккенса, – и вдруг эта бедняжка преображалась в неотразимую женщину-вамп: в этом не было никакой пародии, только игра, цитата, внимание, серьезность, никакого подмигивания залу. А потом – снова маленькая девочка, в которой угадывалась невероятная сила – голос и выверенная точность, повелительная, иногда повелевающая в каком-нибудь обычном жесте, но ни капли высокомерия – так полощутся знамена, сначала лицевая сторона, потом изнанка, и наоборот, сплошная изменчивость, точно так же Ингрид переходила от одного лица к другому, с одной стороны на другую. Люди чувствовали, что у них появляются силы, им давали надежду, и облечена она была не в слова, даже не в пение, надежду давало само тело, она была физической, естественной, никакой задней мысли, никакой идеологической подкладки, никакой тайны, никаких тайных гримировок Истории – просто грим. Да и грим ли? Легкий, почти незаметный… Ее Maskbilder[84] Рональдо, повествуя про бразильскую макумбу, кончиками пальцев рисовал ей Maske. Из ничего. И она преображалась.