ймать вора за руку, или отпугивать воришку. Хотя мне это не сильно мешало. Я дожидался пака мистер Вильсон примет на грудь и уснёт. Как то старшие ребята прознали, что это именно я таскаю из буфета, и начали меня шантажировать. Или они меня бьют и сдают учителям, или я таскаю еду и на них. По началу всё было хорошо, меня перестали бить, я ел больше других, и старшие даже, вроде, стали со мной дружить, как мне казалось. Но потом они подумали, что я слишком слабый и по этому нашу им мало, из-за чего в следующий раз они пойдут со мной. И вот настала голодная ночь. В тот вечер похлёбка была более жидкая чем всегда и ребята посчитали, что мой талант просто обязан им помочь. Мистер Вильсон напился более обычного и задремал прямо на стуле, которым подпирал буфет, для надёжности охраны. Он был пьян настолько, что его не разбудила даже толпа пацанвы, которая шумела у меня за спиной. Я встал на среднею полку, прямо над головой сторожа, и вскрыл навесной замок. Сделав это я стал подавать ребятам те харчи которые они заказывали. Когда руки у них стали полностью заняты они начали складывать продукты в рубахи. - Уже хватит, у вас рук не хватит, вы всё не унесёте. - сказал я. - Нам лучше знать. Там должны быть пряники, я видел как пастырь убирал их туда сегодня утром, они вон в том узелке сверху. Я встал на цыпочки и пытался дотянутся до узелка, на который ребята указали пальцами. Я дотронулся до ткани и подцепил её краешек. Сладости были почти у меня в руках, но я пошатнулся и узелок, с глухим стуком, упал мистеру Вильсону прямо на лысину. Я сбалансировал на краю и еле удержался, чтоб не свалиться с полки. От удара сторож закряхтел и заворочался но не проснулся. Тем не менее один из парней перепугался, вскрикнул и выронил всё из рук. От стука и шума сторож проснулся. Ребята резко побросали всё на пол, и побежали на верх в спальню. От грохота по просыпались отцы настоятели, и я услышал то как заскрипели доски на потолке, а это значило, что встал отец Джон, и шёл в низ вершить свой страшный суд. Я надеялся перепрыгнуть через голову сторожа, успеть забежать в комнату и лечь в кровать, покуда не спустится отец Джон, но как только я приземлился сторож схватил меня за ногу. Я надеялся перепрыгнуть через голову сторожа, успеть забежать в комнату и лечь в кровать, покуда не спустится отец Джон, но как только я приземлился сторож схватил меня за ногу. Наши взгляды встретились и мы долго, не говоря ни слова, пялились друг на друга. Странно, но в тот момент в моей голове не было ни страха ни волнения, в голове вообще не было ни одной мысли. Рыбий и сонный взгляд сторожа меня даже каким то образом успокаивал и загипнотизировал. Ведь не было ожидаемой реакции, крика и привычных тумаков. Его бездействие взбудоражило меня, но как то спокойно. Как оказалось он просто снова уснул, это стало ясно, ведь когда отец Джон вошёл в зал он обратился к нему раза три, перед тем как тот проснулся. - Поздравляю вас мистер Вильсон, вы наконец поймали воришку. Мистер Вильсон?! Очнись пьянь! - крикнул отец Джон, и сторож пришёл в себя, - Так-то лучше. И так посмотрим, кто это у нас. Ах ты погань, ну вот уж никак не мог подумать, что это будешь ты. И тебе не стыдно? Ты же не безродный щенок, как остальные, у тебя была мать, и фамилия от родного отца, у тебя изначально больше шансов чем у всех, а ты вот на что их пустил. Ты хоть знаешь, что хоть с тобой будет, а? '' - Порка.'' - пробежало у меня в голове. - Да сер. - Ну и прекрасно. Мне задали отменную трёпку, а на утро встал вопрос, что со мной делать дальше. Был один вариант, избавится от проблемы отдав меня в подмастерье, к кому угодно, к пекарю, конюху, трубочисту, очистителю выгребных ям... Главное избавится. Но отец Джон вступился за меня, и главным его доводом было то, что у меня ещё есть шанс, ведь у меня есть фамилия, а значит со мной не всё кончено. И он убедил их отдать меня в городской детский дом в Лондоне, где с такими как я знают, что делать. По его словам, главный воспитатель Грегори Томсон - достаточно суровы человек, и знает как выбить дурь из хулиганов. И его трость это единственный шанс для меня стать человеком. Я тогда понимал, что он отдаёт меня в руки к монстру и мне было невдомёк, почему он называет это спасением. Когда я стал старше я понял, что это и в правду спасло меня, ведь я жил при школе, что дало мне кое какое образование, а это больше шансов в жизни. И более того, как бы больно мистер Томсон не бил нас по головам своей тростью, мы продолжали жить. А в то время выживаемость детей в подмастерьях была крайне мола, тем более там не выживали дети восьми лет, коим тогда был я. В новом приюте условия были сравни тюремным. Строжайшая дисциплина и наказания за каждый проступок воспитали в нас страх и беспрекословное послушание. Мы уже заранее знали за какой проступок какое количество ударов палкой нам полагается. Лёгкий проступок - опоздал на приём пищи, не среагировал на первое замечание, вертелся на уроке, за это полагается один удар тростью по голове. Средней тяжести - не смог выполнить задание на уроке, не убрал кровать, не опрятно выглядишь, от трёх до пяти ударов палкой. И высокая тяжесть - допустим, заявил, что ты устал или голоден, или посмел дерзить, то тебе выдадут целых десять, а то и двадцать ударов, и даже лишат обеда, и поставят на соль. Где-где, а там моему таланту вскрывать замки места не нашлось и не лишь потому, что я боялся красть но и от того, что все продукты были убраны в подвал чуть ли не на семь замков, и нас закрывали на ночь в комнате на засов. Тем не менее я, на удивление, вырос очень своевольным мальчиком. Да меня всё время били. Да меня били не только учителя, но и сверстники. Я был ниже и слабее всех мальчиков своего возраста, и меня в мои одиннадцать могли отколотить даже восьмилетки. Но тем не менее я пытался не давать себя унижать. Пытался, ведь это всегда кончалось тем, что меня били, больно и много. Да, я обозлился на всех за их жестокость, и на себя за свою слабость, и эта обида шла со мной почти всю жизнь. Да, учителя забивали нашу душу в угол вечными наказаниями и плохими условиями. Было ещё много всего, чего я сейчас попросту не вспомню, но всё это не убило во мне гордость и веру в то, что в моей жизни всё будет хорошо. Видимо эту веру мне привил отец Джон. Просто он, перед моим уездом из приюта при церкви, провёл со мной краткую лекцию. В основном она была о том, чтоб я не забывал про Бога, и не позорил имя их приюта. Но также он выругал меня, сказав, что я не благодарный щенок, позорящий фамилию отца своими поступками. И, что я должен быть благодарен Богу, за то, что у меня была мать, которая любила меня, и чтить её память, ведя себя хорошо. Также он сказал, что я должен быть достойным, в память о своих родителях. Потом последовали тумаки и прочие обзывательства, но я запомнил эти его слова, и намотал их себе на ус. Вообще, на то время, это были самые заботливые слова в моей жизни, и я пообещал себе гордится тем, что я - Сейлор. И именно по этому в моей жизни осталось место надежде. Я стал гордится своей фамилией, и даже придумал любовь к своему отцу. Не зная его, я сделал его самым лучшим, отчего был уверен, что он меня любит. А главное я любил его. Я часто рассказывал ребятам о том какой у меня отец, о том как он меня любит, о том, что но просто сейчас на подвигах, и по этому не может быть со мной. Он просто волнуется за меня, по этому оставил меня тут. Ребята по началу злились и смеялись, после завидовали, но в конце концов стали слушать и всё, что я говорил, воспринимать за чистую монету. А всё лишь потому, что им тоже хотелось в кого то верить. Они не имели ни родителей ни фамилии, по этому они не знали ни отца ни мамы, и даже не могли себе их придумать. Ведь они не могли даже поверить самим себе, что они кому то нужны. По этому они верили мне. И в моего отца. Каждый вечер я рассказывал о том как надуваются белые паруса, могучее судно раскачиваясь из стороны в сторону несётся в перёд по голубой глади разрезая волны форштевнем. О том как корабль уплывает в даль, в след за ветром, туда где ждёт счастье. Я часто видел это во снах, чувствовал ветер и солёные брызги на своём лице. Но каждый раз просыпаясь я всё чётче понимал, что уплыть мне не суждено. По этому каждый раз рассказывал об этом всё красочней, чтоб хоть кто-то в это верил. Я часто получал за то, что я вру остальным. Меня публично наказывали и объясняли всем, что я лгун, и сам не знал своего отца, а по этому верить мне нельзя. Но, как только объявляли отбой, они снова окружали меня и слушали в запой, ведь вера в отца была приятнее чем вера в Бога. И это, казалось, единственное, что делало их детьми. Жизнь начала налаживаться, дети перестали меня бить, у меня начали появляться друзья, а главное я сам начал верить в свои рассказы. Но нечто не вечно. Иногда изменения к лучшему приходят неожиданно. Парой кажется, что всё катится в тартарары, и это рушит твою привычную жизнь. Начинает казаться, что сейчас уже точно всё кончено, и никогда не наладится, и вообще лучше умереть. Но именно это и меняет твою жизнь на корню и открывает новые возможности. Так было и со мной. Мне было одиннадцать, однажды мистер Томсон привёл с собой своего двенадцати летнего сына, не знаю даже зачем. Он ввёл его в зал, где мы играли, когда это не было столовой. Ранее мы никогда