— Этот Мустафа так поднимется, так, тебе скажу, как мало кто поднимался. Турецкий Ленин будет.
Я про турецкие дела понимал слабо, поэтому только пожал плечами и кивнул. А что я возражать буду? Блюмкин в людях разбирается, раз говорит — либо не врет, либо врет, но с целью. А мне ему врать незачем, значит и вправду о Кемале еще многие услышат.
Блюмкин говорил до утра, а на рассвете исчез. Он это умеет. А я сунул эту его папку в вещмешок и, сторожась, дошел до каретного сарая дяди Коли (кто был в том году в Екатеринославе, знает, что это за фигура, а прочим — не объяснишь), сунул в щель под дверью плотненькую колбаску серебряных полтинников еще того царя и стал ждать. А чего? Так у дяди Коли поставлено было, спорить без толку.
Ворота, не скрипнув, открылись ровно настолько, чтобы мрачный парень вывел под уздцы тачанку на дутых колесах, запряженную четверкой рыжих лошадей, как по мне, так здоровых и резвых. Парень, не глядя на меня, накрутил вожжи на тормозной рычаг и ушел. Ворота закрылись.
Я люблю править лошадьми. Даже больше, чем верхом ездить. Но гнать коняшек не стал, еще набегаются. То шагом, то легкой рысью дотрюхал до того самого хутора, где расстался с "настоящими анархистами", — так я их про себя определил.
Хутор был пуст. Я распряг коней, стреножил и отпустил, а сам, прикопав мешок с папкой, лег спать под тачанкой. Аккуратно лег. Но недостаточно аккуратно, похоже. Когда проснулся, Борька сидел у колеса, курил и вроде как вовсе не скрывался. Только шума от него не было ни во время, ни до. Я уж знаю, я от любого шороха проснуться должен, однако не проснулся. Как он закуривал, спичкой не чиркнув?
— Приехал? Привез?
— Ага, — зевая, ответил я.
— Ну, так рожу умой да поехали. Мы-то готовы. Теоретчик со Степой с тобой в тачанке будут, а мы трое верхами. Вылазь спод телеги-то.
Сюда я ехал не спеша, а отсюда пришлось подогнать лошадок. Темп задавала Маруся, а ее англо-араб словно железный был. Пройдет версту наметом, ернется рысью, а сам сухой, даже из — под седла пот не течет.
Шли резво и чисто. Людей не встречали. Ничего мою дорогу не омрачало, кроме Теоретчика, подробно излагавшего, как, по его мнению, научились люди коней запрягать, и во что это все выльется. Ни слова из этого пересказывать не стану — до горлышка достал. Ведь не беседовал, не разговор вел, просто вещал. Поначалу интересно даже, но через пару часов — хоть из тачанки лезь!
Шли мы так в покое, ночь пришла — заночевали. А утром — началось. Объехали бы того парнишку или конями стоптали — началось бы попозже. Но кто его, чумазого в расчет брал? Хорошо, хоть Теоретчик обернулся, увидел, как парень за нашими спинами кому-то зеркалом сигналит. Его уж трогать не стали, пусть живет, чай не надолго, но коней подняли вскачь.
И только мы миновали одну деревеньку, под названием Нижние Рымницы, как из лесополосы показалась конная лава. Сабель под сотню; они не то, чтобы погнались за нами, но поехали следом. На рысях, не загоняясь.
Маруся поравнялась с тачанкой и крикнула:
— Гонят нас на кого-то! Подбери вожжи!
А то они у меня будто до дышла висели.
Что мне понравилось — не нервничали анархисты. Так, будто даже радовались маленько. Степан ко мне пересел, чтобы сменить, если что, а Теоретчик развернул промасленный мешок и поставил на задок тачанки свой "Льюис". Щелкая железным, он рассуждал о прозрачности воздуха и как, благодаря этому, удобно делать поправки в прицеле. И как пришлось бы поступать, будь воздух не прозрачным, а, скажем, дымчатым, как богемские слезки, которые есть отход производства богемского стекла, которое делают в Богемии, которая — часть Австро-Венгрии, но не сама Австрия, тогда как в Австрии не только умеют варить хорошую сталь, но и делать из нее хорошие стволы, жаль только не для пулеметов, в этом вторая большая Австрийская ошибка, а первая — что Сараево заняли, никакого им от этого профита не было, только убыль эрцгерцогов, а за ней и вся эта котовасия.
Эх, не хотел же, а вот, хоть вкратце, да пересказал! Благо хоть без рассуждений.
Меж тем к тачанке снова подлетела Маруся.
— В тот лог не едь! Там засада, Борька сказал. Он бы сам ее там поставил!
Ну, сказать "не едь" — чего легче. Но тропка, по которой мы шли, вела прямо в лог, и свернуть с нее, притом не перевернувшись прямо в траву, в злаки какие-то, удалось не сразу. Лава за нашей спиной перешла в галоп, заметив наш маневр. Я мотнул головой, оглянувшись на Теоретчика: подумал, пора бы ему пострелять. Но он, похоже, знал лучше. Сидел себе, придерживая приклад рукой, даже не вкладываясь пока.
Тут Борька на скаку развернул коня, подняв его на свечку, и пропустил тачанку вперед. Что он сделал, я не видел, но догадался легко. Один за другим грянули два взрыва, а вслед за тем Борька снова обогнал нас. И тут же сквозь еще забитые взрывом уши прорвалась пулеметная очередь. Короткая. За ней еще одна. Теоретчик не строчил, а, по три — четыре патрона с интервалом в секунду, сеял смерть в преследующей нас лаве. Сам-то я, понятно, этого не видел, догадался по тому, как одобрительно крякал матрос.
Гикнув, я погнал лошадок во всю дурь. Матрос Степан снова одобрительно крякнул, теперь уже в мой адрес.
По всему выходило, что проредил кавалерию Теоретчик изрядно. Когда я снова нашел время оглянуться, оставшиеся в строю вольтили на месте и продолжать преследование не собирались. Но мы все же сохраняли темп еще версты четыре, и только потом чуть притишились.
На ночлег стали на пригорке, костра не жгли, дежурили по двое. Никто не спросил, кто это нас преследовал и зачем. А чего спрашивать? Надо людям и гнались, обычное дело.
Следующий день выпал спокойным и еще один. Потому что степь была ровная, как ладошка. То есть распадки и горки есть, но такие мелкие, что не спрячешься, не подкараулишь. А ночью к нам пришел человек в серой бурке и сообщил, что ему велели передать: "Папку на землю ложьте, а сами едьте, куда хотите — уедете живые".
Маруся, заливавшая скуку самогоном, рубанула его так, что от бурки клочья полетели. Вот мы и не узнали, был ли он только посланцем, ничего не знающим, кроме заученных слов, или кем поважнее.
С той ночи дорога стала тревожной. Что ни день, видели мы наблюдающих за нами людей, но обыватели они или соглядатаи выяснять было некогда. Мы гнали вперед со всей скоростью, которую можно взять, не имея сменных лошадей. По ночам было ощущение, что мы в широком, но кольце. До боя ни разу больше не дошло, хотя и возникали какие-то отряды то впереди, то сзади. Но кто ж знает, по нашу они душу или так… бандиты, красные, гетман.
Зато к цели — устью Телигульского лимана, вышли куда раньше, чем я закладывался.
Здесь нам предстояло договориться с рыбаками, которые отвезут нас на паровой баркас, ждущий на рейде. Ну, Блюмкин обещал, что баркас будет.
К рыбакам меня Борька не взял, что-то он про них знал. Вдвоем с Львом они ушли на несколько часов, вернулись затемно, и сразу вслед за ними подплыла низкосидящая талалайка с косым парусом. Глянув на управлявшего ею рыбака, я даже хохотнул. Рыбак, ага. Если нормальные рыбаки бычков ловят, кефаль или камбалу, то с такой рожей только утопленников вываживать. Но цену он взял нормальную.
В лодке я с мешком за плечами сел на нос. Рыбак попытался меня согнать, ему де неудобно, но уж подрядился — вези, так я ответил, в таком духе. Анархисты пристроились, кто где, без видимого порядка, только Теоретчик со своим пулеметом занял осмысленное место — на корме на неширокой дощатой площадке. "Квартердеке" подсказал мне красивое слово матрос Степан.
С ночью нам повезло. Безлунная, хотя и звездная, море спокойное, но зыбь есть. Морской гнус уже отсветился и теперь не выдавал нас, вспыхивая, когда его касался нос лодки. В такую ночь заметить нас с берега — такой хороший бинокль надо, что ни у кого такого нет.
Баркасов на рейде хватало — контрабанда шла вовсю. И с каждого подавали сигналы фонарем. Лодчонки, вроде нашей, сновали к ним от берега и, осев под грузом, телепались обратно. Хорошо Блюмкин договорился, что фонарь будет с красным стеклом.