***
Благословенна будь моя бипедальность. Если бы пришлось волочить брюхо по этим гниющим колышкам — остаткам заболоченного и втянутого в торфяник хвощевого "леса", мне было бы, как минимум, постоянно щекотно. Хорошо, что эти чертовы хвощи с годами встречаются все реже и становятся все мельче. Хотя, помнится, в них было неплохо охотиться. Мало кто из тех, кто становился моей добычей, умел сообразить, что под правильно выбранным углом, заросли хвощей выглядят прозрачными аллеями, словно высаженными аккуратным садовником.
Я постоянно предавался воспоминаниям, произносил внутренние монологи и диалоги с воображаемыми собеседниками. А что еще остается, если на всей планете нет никого, кто может поддержать беседу. Вернее есть…, но, встреться мы, до беседы дело вряд ли дойдет.
Одиночество — вовсе не невыносимое состояние, как некоторые думают. Отнюдь. Терпеть можно. Но, чтобы попытаться понять, какие ощущения вызывает одиночество, полное и абсолютное, попробуйте проделать такой эксперимент: укусите себя. Только не цапните и отпустите, а продолжайте медленно и постепенно сжимать зубы. Как, можно ведь вытерпеть? Причем, если усиливать нажим плавно, то и терпеть получится (если вы личность достаточно волевая) бесконечно долго. Вечность боли.
Но если вы не сами себя кусаете, было бы странным не предпринимать никаких шагов для того, чтобы разжать терзающие плоть зубы. Пусть не полностью, но хотя бы ослабить нажим. Вот я и намеревался сделать попытку всунуть щепку между клыков одиночества.
Некоторое время назад я приметил, как некрупный цинодонт — шустрая зверушка с жесткой, маскирующего окраса шерстью, разорял кладку одного из последних в округе лабиринтодонтов, отдаленно схожих с крокодилами грядущего, земноводных. Представляете крокодила? А лягушку? Смешайте в воображении, и, скорее всего, получится похоже на правду. Притопленные в
иле, желтоватые икринки послужили контрастным экраном, только благодаря которому я и заметил зубастого проныру. Его набег был так стремителен, что сидевшая в двух-трех метрах от гнезда самка лабиринтодонта, только и успела, что повернуть свою зубастую плоскую голову, а одна икринка уже была прокушена и выпита. Цинодонт примеривался ко второй, но, уловив движение самки, оставил эту затею и растворился на фоне буро-зеленой растительности. Он отчетливо был самым смышленым существом из всех, кого мне доводилось встретить за… да кто считал эти миллионы лет, слишком уж много их прошло.
Увы, для воплощения моей идеи, лабиринтодонтше придется разделить судьбу большинства ее соплеменников (помню, как они кишмя кишели), да и ее потомству тоже.
Прыткая для амфибии, но сильно уступающая мне в скорости реакции, лабиринтодонтша успела развернуться, чтобы соскользнуть в воду, но только самый кончик ее морды, не дальше ноздрей, успел намокнуть, когда затылок треснул под моими зубами. Вкусно, но жалко.
Икру я аккуратно собрал пастью и затаился. Ждать я умею. Несколько часов до появления цинодонта пролетели мигом. Он не стал вплотную приближаться к месту, где была кладка, остановился метрах в семи, раздраженно пошевелил вибриссами. В это время я, бережно, не шевельнув не единым мускулом, исключая язык, вытолкнул между передними зубами икринку.
Когда она коснулась земли, чуть сплющилась, подпрыгнула и откатилась, цинодонт почти что в точности повторил ее движение: подпрыгнул и отбежал. Потом медленно, настороженно пофыркивая (наверное, чуял меня, но не видел: я таился в схожих со мной по окраске высоких плаунах), на напряженных, готовых моментально унести его прочь лапах, пошел к икринке. Вытянув шею, он быстро крутил похожей на хитрый молоток (на самом деле это не так уж сложно представить) головой, сверкая бусинами глаз.
Одним прыжком он оказался рядом с икринкой, сжал ее зубами и, не переставая стрелять глазами, высосал содержимое. Я уронил еще одну икринку, с которой цинодонт расправился спокойнее, не так торопливо. А потом я обнаружил себя. Очень аккуратно, лишь поворотом головы. При этом на цинодонта я не смотрел.
Кстати, именно поэтому и не заметил, как он исчез. Но я не сдался, а снова, замерев, уронил очередную икринку, причем ближе к себе, чем раньше. И стал ждать. И дождался. Цинодонт не утерпел-таки, выглянул из-за бочкообразного ствола мелкого саговника. Не сводя с меня взгляда, прошел половину пути к икринке, и, не выдержав, шмыгнул обратно. Я уронил еще одну икринку рядом с предыдущей. Полосатый бояка на этот раз прошел две трети пути. Три четверти. Наконец он дошел до вожделенной икры и, приоткрыв пасть, замер рядом с ней. Я надолго затаил дыхание (архозавру это просто) и все-таки увидел, как он отводит взгляд от меня и, не решившись съесть добычу на месте, хватает ее и уволакивает за саговник.
Я решил было, что на сегодня — все. Но нет. Цинодонт оказался обжорой. Он забрал и последнюю икринку, причем меня он явно стал бояться куда меньше.
Вот теперь действительно все. Цинодонт наелся, а о том, что пищу можно запасти впрок он не подозревал. Поэтому сколько я больше ни сыпал икры на землю, он ей не интересовался. Но и почти не прятался. Уходя, я оставил икру валяться. Ничего, наутро от нее уже ничего не останется, желающих вокруг хватает.
На следующий день я покормил цинодонта кивсяками. И на третий. А на четвертый он сам подбежал ко мне, и спокойно ел, стоя рядом со мной, причем я шевелил головой и переминался с ноги на ногу. Через неделю он пошел за мной. Я назвал его (точнее ее, я смог рассмотреть цинодонта во всех подробностях после того, как зверушка перестала шарахаться прочь, если я опускал голову к земле) Оро. Почему? Потому, что в отличие от большинства других звукосочетаний, мог это выговорить вслух.
Сказать, что мы зажили душа в душу, было бы преувеличением. Просто Оро все время шныряла где-то поблизости или спала неподалеку от меня. Правда, спящей я ее видел редко: перед тем как отойти ко сну она инстинктивно пряталась, да так хорошо, что, сколько я не искал, обнаружить ее не мог, хотя стоило ее позвать, и, особенно, если зов был подкреплен запахом пищи, она в считанные секунды оказывалась рядом.
Да, она изрядно скрасила мое существование. Именно существование, поскольку назвать полноценной жизнью то, что я влачил в окружении бессловесных тварей, язык не поворачивается. Он у меня сейчас вообще не слишком подвижный, ороговелый. Но не в языке дело. Миллионы лет это само по себе неплохо. Плохо, когда их становится нечем занять. Исследования? Да сколько можно! Я многажды обошел каждую пядь суши и "обплыл" каждый кубометр океана. Что мне делать с тем, что я узнал? Хранить? Храню. Творчество от меня ускользает, как я ни стараюсь, сколько усилий ни трачу, у меня все равно не выходит пристойного стишка или фуги. Общение! Вот то, к чему я стремлюсь, то без чего угасаю. Теперь я обрел того, с кем могу общаться вне сезона спаривания (да и там-то не общение, а так… тьфу), и не беда, что общаемся мы не вербально и на таком понятийном уровне, который вряд ли возможен, если речь идет о двух мыслящих существах. Тут я себя поймал на том, что неприлично гиперболизирую умственные способности своей питомицы. Разумеется, ее никак нельзя назвать мыслящим существом, хотя, похоже, некоторая рассудочная деятельность может быть ей присуща. Это возможно, хотя поручиться пока не могу — рано, я все еще слишком плохо ее знаю.
Я увлеченно общался со своей питомицей, обучив заодно ее, понятливую и ловкую, множеству трюков. Но самым ее любимым занятием оказалась апортировка. Причем Оро вовсе не обязательно приносила брошенный или спрятанный мной предмет. Иногда она доставляла что-нибудь похожее, да и то необязательно. Ей искренне нравилось искать, шнырять, тащить, а вот что именно — не казалось ей таким уж важным.
Однажды когда я отправил Оро на поиски спрятанной мной в зарослях папоротника шишки, она затратила на поиски гораздо больше времени, нежели обычно. Вернулась вся угваздавшаяся, похоже, она копала землю и копала глубоко. В зубах она несла предмет, еще издали показавшийся мне знакомым. Отрывисто пискнув, Оро положила у моих ног предмет, воспоминание о котором заставило меня пошатнуться. Кусок янтаря серый с одного бока с пузырьком воздуха застывшим внутри — как долго я жил вдали от него, и как это было славно!