— Можешь звать меня Лолоку, — объявил мой спутник (точнее спутница, теперь я буду говорить о ней в женском роде, раз уж она сама предложила использовать женское окончание имени), когда мы первый раз остановились в тени, чтобы остыть.
— Ты меня видел спящей, понял, что я почти чистая самка, — добавила Лолоку — А ты совсем самец, чего нам играться?
Все-таки она была не совсем права. Самки и те, кто имел явные признаки обоих полов, "играться" как раз любили. А такая прямота и открытость — совершенно мужской признак. Но вслух я этого не сказал.
Прыжок за прыжком, с песка на камень, все вверх-вверх, мы добрались до гребня хребта, носившего из-за внешнего сходства вульгарное название "джагон", и, чуть постояв (невозможно не полюбоваться на горизонт с такой высоты, не восхититься зрелищем того, как синее встречается с красным), начали осторожно медленно спускаться. С этой стороны двигаться приходилось по чередующимся щебнистым осыпям и чреватым оползнями наклонным сланцевым напластованиям. Отдыхать здесь было нельзя, да и негде, а торопиться — опасно. Спустились на равнину мы только под вечер и страшно усталые. Растянули паутинные ложа, закутались в покрывала и мгновенно уснули, благо места были обжитые, опасаться некого. Разве что с утра не стоило резко вскакивать, на случай, если сикарачка ночью отложит свои шипастые ядовитые яйца прямо возле ложа. Наступишь и не сможешь шевелить ногой неделю, если не больше. Вероятность ничтожно мала, но случаи такие бывали.
Когда утром мы, сидя рядом на моем еще не свернутом ложе, пили воду, Лолоку спросила: "Почему ты думаешь, что поймешь, что случилось с нашими пещерами? Если уж старики…"
Отложив бурдюк, я пристально посмотрел на нее.
— Я пойму. Объяснять "как" я не буду, я уже говорил. Но совершенно точно пойму и расскажу тебе.
— Тогда давай поторопимся, а то от любопытства мозг сводит.
Тут я был с ней совершенно согласен.
Путь на север лежал через равнинные плоские места, где идти хорошо, а вот отдыхать — не очень. Тень найти сложно, без тени невозможно остыть, а горячему и отдых не в радость. В итоге, шли мы ходко, практически на пределе скорости, и здорово выматывались. Даже вечерние разговоры выходили какие-то скомканные, ленивые. Да и бесконечная дневная ходьба под жарким солнцем к разговорам не располагала. Уже к полудню ум затуманивался и в нем вместо мыслей оставался только ритм, в котором следовало переставлять ноги: раз-два-три, раз-два-три… Ритм одновременно возбуждающий, но и заверяющий, что да, все будет и будет прекрасно, но не прямо сейчас.
— Ле-тит. К нам, — растягивая слова, безразлично проговорила Лолоку.
Смотреть, кто там летит, было лень, но я все же повернул голову и сперва замер в оцепенении, а потом собрался и сбросил с себя полуденную дрему. Сбросил резко, как чешут буу гребнем. Было отчего: прямо на нас, пока еще далеко и, как это у них принято, до того момента, как начнется атака, летела доска. Лолоку, знавшая о них только по рассказам, испугалась, но до паники ей было далеко. Я же успел побродить по необжитым местам и повидать этих тварей, и оттого был от паники в двух шагах.
Радужные крылья привольно лежали на воздухе, как раскинутые руки на плечах соседей по танцу, а желтые крылья, короткие и многочисленные, мерно ходили сплюснутыми восьмерками, окружая заднюю половину тела доски желтоватым маревом.
Говорят, когда-то досок изгнали лучшие, самые талантливые из пастухов. Но я в этом деле был не слишком хорош, а у Лолоку вовсе не было пастушеских навыков. Не было у нас и паутины-усилителя. Тем не менее, я попробовал отдать телепатический приказ доске, подкрепив его ментальным ударом. Никакого эффекта: ни положительного, ни отрицательного мои усилия на доску не произвели. Бросив взгляд на Лолоку, я мельком отметил ее странную позу: ноги широко расставлены, руки висят вдоль тела, а голова быстро и неравномерно качается на напряженной шее. Решив, что у нее какая-то нервическая реакция, я предпринял то единственное, что оставалось, то, что дало шанс предкам местных жителей выживать во времена, когда доски и другие опасные хищники водились в изобилии. С силой вонзив одну ногу в песок, я закружился вокруг своей оси свободными ногами, разгребая песок и постепенно погружаясь в него. Когда над поверхностью оставались только голова и плечи, я протянул руку и дернул Лолоку в быстро заполняющуюся осыпающимся со стенок песком яму. Крепко держа ее за ногу, я продолжал ввинчиваться в землю, пока над нашими головами не образовался метровый слой песка. Пользуясь тем, что он был еще очень рыхлый, я притянул Лолоку поближе к себе и проговорил:
— Отсидимся. Она улетит.
Лолоку прижала свою голову к моей и ответила:
— Ты видел какой у нее хоботище? Она высосет нас через песок!
— Не достанет! — заверил я ее.
Песок вокруг нас сперва уплотнялся равномерно, а потом вдруг сжал нас, словно его прихлопнули сверху.
— Села! — прерывающимся голосом шепнула Лолоку.
Я в тот момент подумал тоже самое. Доска села и теперь постарается дотянуться до нас или станет ждать, когда мы сами вылезем. Первого я не опасался, а вот насколько у нее хватит терпения — понятия не имел. Мы же сможем провести в песке часа три-четыре, а потом начнем задыхаться. Хорошо хоть, что нам так страшно, что мы точно не заснем. Во сне мы будем дышать глубже, и недостаток воздуха почувствуем быстрее.
— Зря ты мне помешал, — зло прошептала Лолоку. — Я бы ее остановила.
— Как?
— Я же строитель!
— И что? — не понял я.
— Если ждать пока шерсть буу и жижа сами закаменеют, — все жданки слопаешь. Мы умеем ускорять. А у доски шерсть похожа на шерсть буу. Я ее закаменяла.
— Нету у нее шерсти.
— Есть! Вокруг глаз есть. Это от пыли, наверное. И под крыльями, не знаю зачем.
— Но жижей эта шерсть точно не намазана! — я упорно не верил доводам Лолоку.
— И без жижи можно… чуть-чуть. Я же не хотела совсем закаменить. Стала бы шерсть жесткой, не гнулась бы, доске лететь бы стало неудобно. Она бы занервничала и улетела.
— Чему там нервничать? Там головы нет, один хобот!
— У тебя — один хобот! — шепотом вскипела Лолоку, и вдруг пискнула "Копает!".
Тут она преувеличила. Копать доски не умеют, а то бы от них и вовсе спасения не было. Но, судя по звукам и давлению песка, доска шебуршилась, поудобнее укладываясь прямо над нами.
Прошел час, за ним второй. Я несколько переоценил наши возможности: дышалось уже с трудом.
— Ты можешь… это… каменить ей шерсть отсюда? — с трудом проговорил я.
— Нет, — выдохнула Лолоку. — Надо видеть.
— Быстро сможешь?
— Не знаю. Да, да.
Осознавая, что то, что я делаю, скорее всего кончится смертью для меня, а при худшем раскладе — для обоих, я начал уминать песок под ногами так, чтобы получилась как можно более твердая "стартовая площадка". Несколько минут я ерзал и сучил ногами, а потом резко выпрямил все три, принуждая гидравлику сработать так мощно и резко, как ей еще не доводилось.
Прыжок сквозь толщу песка вышел немногим хуже, чем, если бы я исполнял его на открытом воздухе. Кожу ободрало, глаза резануло, когда песок прорвался через щель между сдвинутыми веками, голова врезалась в жесткое брюхо доски. Я выбросил руки вверх и в стороны, обхватывая ее за туловище, и вонзил свой полухобот, короткий, изрядно редуцированный в толстую шкуру доски между хрящевыми поясами. Не было ни шанса, что я смогу достать до внутренностей и высосать ее (хотя бы в силу разницы в размере), но укол был болезненным, доска прянула вверх.
Меня подняло в воздух, а потом приложило об землю. На мгновение лоска навалилась на меня всем весом, и этого оказалось достаточно, чтобы я разжал руки. Перевернувшись на спину, я едва успел схватить ее за основания одной из пар желтых крыльев, прежде чем она взлетела на высоту достаточную, чтобы развернуться и напасть на меня.