— Клянусь служить Lult'tradavelapin, отдаю всю себя и всё своё… — она запиналась, извиваясь, её бёдра блестели от пота и соков.
— Я отрекаюсь от жречества богине Любви, ибо бог тот ложный, и клянусь служить истинной и совершенной богине до конца дней своих.
— Я отрекаюсь от жречества богине Любви, ибо бог тот ложный, и клянусь служить истинной и совершенной богине до конца дней своих… — с последним словом её душа раскололась.
Инкуб вырвал связь с её пантеоном, и разум Миратиэль пронзили тысячи игл. Она завизжала, её тело изгибалось в агонии и экстазе. Его член ворвался в неё, разрывая девственную плоть. Кровь хлынула неестественным потоком из её лона, заливая алтарь, и он видел, как на месте разрыва в её душе фракталы нового пожирали старое. Она задёргалась, крича, пока не затихла, тяжело дыша, с глазами, полными безумного наслаждения.
Он вдавил кусок своей ауры в её рану на душе, делая её своей марионеткой, навсегда привязанной к его воле. Кровь текла рекой, пропитывая храм, и под алтарём зашевелились демоны. Их тонкие нити цеплялись за души оргии, оставляя гниющие раны, через которые сочилась его аура.
Инкуб отшвырнул Миратиэль и подозвал Алинаэль и Сирену, его личных любовниц, что принадлежали только ему. Он схватил Алинаэль за волосы, швырнув её к себе, затем впился в Сирену, надрывая её нежную кожу ногтями, пока троица не слилась в хрипящий клубок похоти и боли.
Ворожба копья иссякла к вечеру. Эльфы расходились, их лица искажал стыд. Равей же, окружённый вдовами, и волшебница с юнцами продолжали свои отдельные безумства, пока храм не опустел.
Деревня преобразилась. Тяжесть выживания отступила, и из-под снега пробились первые ростки. Первый день весны стал триумфом инкуба — тихим, коварным и чудовищно сладостным.
Ночь опустилась на деревню, укутывая её в ледяное безмолвие. В своей комнате Миратиэль сидела на полу, поджав бледные колени. В дрожащих руках она сжимала кинжал, его лезвие тускло мерцало в свете одинокой свечи, отражая её лицо — измождённое, с тёмными тенями под глазами, что когда-то сияли верой, а теперь потухли. Она знала, к чему всё привело. Её малодушие, её неспособность сопротивляться демону обрекли всех — друзей, близких, весь её народ — на рабство под его волей. Их души, некогда свободные, теперь осквернены под красочными фракталами его похоти, что она видела на яву. И самое ужасное а этом то, что виной тому была она. Эта мысль жгла её, словно раскалённый клинок, вонзённый в грудь.
Дверь скрипнула, и в комнату вошёл Люпин. Его шаги были ленивыми, небрежными, но в них чувствовалась уверенность хищника, знающего, что добыча никуда не денется. Он остановился, окинув её равнодушным взглядом. Миратиэль сидела на коленях, приставив кинжал к горлу, её грудь вздымалась от рваного дыхания, а в глазах застыла мука — не от страха смерти, а от осознания своей слабости.
Инкуб молчал. Не проронив ни слова, он стянул штаны, бросив их в угол, и растянулся на её кровати. Его обнажённое тело, отмеченное демонической грацией, лежало в расслабленной позе, а член, уже начавший набухать, потихоньку поднимался. Он не смотрел на неё — просто ждал, зная, что её воля давно сломлена.
Миратиэль замерла. Её взгляд метнулся с кинжала на него, затем обратно на лезвие. В его стали она видела своё отражение — жалкое, сломленное существо с растрёпанными волосами и пустыми глазами. Она могла бы оборвать всё: одно движение — и кровь освободит её от вины, от судьбы игрушки в руках демона. Но рука дрожала, а сердце, раздавленное стыдом, не находило в себе сил. Из-за неё её народ стал рабами, из-за её трусости их души гниют в его власти. И даже теперь она не могла предпочесть смерть этому позору.
Кинжал выпал из её пальцев, с глухим стуком ударившись о пол. Звук раскатился в тишине, словно приговор. Миратиэль медленно подняла глаза на Люпина, затем поползла к нему, её движения были автоматическими, лишёнными всякого сопротивления. Она забралась на кровать, оседлав его бёдра, и без единого слова направила его член в себя.
Тишина разорвалась её тихим вздохом, затем стоны становились громче, перерастая в крики наслаждения. Её тело двигалось само, подчиняясь вбитым в него инстинктам. Люпин ухмылялся, его руки грубо сжимали её ягодицы, задавая ритм, пока комната не наполнилась влажными звуками их слияния. Она отдавалась ему полностью, без остатка, её разум растворялся в похоти, которой она не могла противостоять. Каждый стон был признанием её падения, каждый толчок — напоминанием о том, что из-за неё все, кого она любила, теперь игрушки демона, как и она сама.