На Светлане была чёрная кожаная блузка с воротничком стоечкой и шнуровкой на груди, и такая же юбка–карандаш. На спине — рюкзачок в тон блузке. Белокурые пряди свободно падали на плечи. В этом заграничном наряде любимая показалась ему незнакомой.
— Енохов, давай немножко погуляем, погода классная, — Светлана взяла Сашу под руку, на высоких каблуках она ещё ходить как следует не научилась. — Прикинь, Енохов, я не прошла по конкурсу в универ…
Саша развёл руками.
— Папа готов оплатить мою учёбу в Швеции, — ошарашила вдруг Света.
Саша чуть не споткнулся.
— Класс! Увидишь Ходорковского… Постой, он вроде бы, в Швейцарии? Помню, что на «ша».
— Енохов, ты можешь быть серьезным?
— Куда уж серьёзнее, — вздохнул он. — Хорошо, и что ты собираешься там изучать? В Швеции.
— Экономику, юриспруденцию… я не знаю, — смутилась Светлана. — У меня по- английскому — пять, это главное. Ну и деньги, конечно.
— Не уверен, что шведские профессора что–либо понимают в нашей экономике или юриспруденции. Или ты собираешься шведскую экономику поднимать?
— Енохов!
— Хорошо–хорошо… И почём сейчас европейское образование, если не секрет?
— От восьмидесяти до ста сорока тысяч крон за год, плюс проживание в общежитии — это где–то — триста евро в месяц, плюс питание… В общем, приблизительно двадцать- двадцать пять тысяч за год обучения.
— У меня дед получал как участник войны двадцать пять тысяч в месяц, только в рублях.
— Ой, Енохов, я тебя умоляю, что ты сравниваешь?
— А с чем мне сравнивать, с доходами Рокфеллера, или кто там сейчас у них?..
— Енохов, ну почему ты такой бука, неужели тебе не хочется жить нормально? — в голосе Светы появилось раздражение. — Посмотри вокруг: убожество, люди злые…
— Я здесь родился, здесь мой дом. В этой земле похоронен мой дед. И не злые они. Наоборот — доверчивые, наивные. И против хорошей жизни я ничего не имею, Пташечка. Я и фуагре ваше ещё не пробовал, — кисло улыбнулся Саша. — Сейчас всё о фуагре говорят… Но не это же главное, не фуагре, во всяком случае…
Саша сейчас мог бы сказать Светке, что русскому человеку жить за границей заказано, что захандрит он в том изобилии, растеряет себя. Обруби у дерева корни лопатой, и крона засохнет. Неспроста на Руси говорят: чужая сторона, чужбина. И сытнее там, и кусок слаще, а всё равно домой сердце тянется. Тоскуют эмигранты по родной земле. Толкутся на русскоязычных сайтах всё свободное время. Живут этим. А другой, глядишь, и поругает «рашку». Всё не так тоскливо. Трудно же себе признаться, что ошибся, напрасно уехал. И книги на русском, едва те выйдут в свет, сметают эмигранты с букинистических прилавков, и детей учат родному языку, а умирать, если есть такая возможность, возвращаются туда, где родились. Умирать нужно дома. Вот кажется, в лучшей клинике лежит больной, и палата у него отдельная, и уход соответствующий. А постучится смерть в окошко — домой просится… Саша это слышал от деда, в редкие минуты откровенности делились с ним тоской по дому сетевые друзья, живущие за границей, об этом же читал в мемуарах эмигрантов. Саша много читал и размышлял о прочитанном, особенно в последнее время.
Хотелось ещё рассказать любимой, как ездили они прошлой осенью с мамой на экскурсию по заброшенным усадьбам Ленинградской области. Как посетили Губаницы — есть такая деревня в Волосовском районе. В конце восьмидесятых там отреставрировали лютеранскую кирху. Дважды в месяц из Финляндии приезжает пастор и проводит богослужения. Дело было в воскресенье, проповедь закончилась, и прихожане закусывали. Прямо в храме — столовая, и после богослужения приглашают всех желающих присоединиться к трапезе. Ничего особенного — чай, кофе, бутерброды.
Все экскурсанты набросились тогда на дармовщинку, будто только что вырвались из блокадного Ленинграда. Бабушки–гипертонички — и те кофейком оскоромились.
На десерт пастор спел молитву на цыганском. В деревне полно цыган, и проповедник учит язык ромалэ, чтобы соответствовать. Свободолюбивых соплеменников Данко заманивают в кирху бутербродами.
В автобусе только и говорили о том, какие культурные эти иностранцы, как они по–доброму относятся к людям. Ах! Ах!..
Немного погодя проезжали деревню Большое Заречье, вернее, то, что от неё осталось. Деревня была спалена немцами дотла в сорок третьем, все сто восемьдесят дворов. Жителей, тех, кто не успел убежать, согнали в избу и сожгли заживо. Шестьдесят шесть человек, среди них — девятнадцать детей.