— Нужно в скорую. Позвонить в скорую… Они спасут Андрюшу.
— Пап, он давно мертв, — без задней мысли пресекла я действия папы.
Ведь так и было. Врачи здесь давно бессильны.
Отец резко остановился и уставился на меня, словно я была призраком. Похоже он забыл про меня и на секунду удивился моему присутствию. Но лишь на секунду. Его лицо в мгновение превратилось буквально в звериный оскал, полный ярости.
— Ты! — рявкнул отец.
Не успела я сообразить, как он вцепился в мое плечо и поднял с пола, вытащив на середину комнаты.
— Как ты посмела это сделать?! Ты маленькая мразь! Внимания захотелось?
Боль от хватки мужской руки была явно ощутима, но не настолько сильна, как от услышанных слов. Я не понимала, что происходит. Отцовская ладонь настолько сильно сжала мою руку, что, казалось, кость вот-вот треснет. Но пожаловаться на это я не успела, потому что в следующее мгновение мир остановился: последнее, на чем были сосредоточены мои глаза, – посеревшее тело Андрея, его выпученные желтые глаза, раскрытый рот и впалые темные щеки.
В глазах потемнело, и словно в ночи, посыпались искры, как из лесного костра, вспыхнувшего прямо на моем лице. Я рухнула на пол, ударившись сразу всем телом, тут же нестерпимой болью зажглась левая щека. Я взвыла.
— Пригрел у себя убийцу! — прыснул отец. — Надо было оставить тебя у бабки, чтоб она разбиралась с тобой. А то всю жизнь только мешаешься! Вся в мать.
— Папа, — пискнула я.
Слезы новой порцией покрыли влагой лицо, мне хотелось разрыдаться, скорчив гримасу от боли и страха.
— Что? Внимания тебе подавай?
Сквозь пелену слез я видела перед собой размытые папины ноги в ботинках и то, как он замахнулся в мою сторону. Пинок в живот не заставил себя ждать.
Боль расплылась по всему животу, воздуха не хватало, кричать было нечем. Как только я смогла вдохнуть, ощущения стали еще невыносимее, словно по мне проехались катком, а затем сбросили с высотки мешок с цементом прямо мне на живот. Я застонала, прижимая руки к ушибу все крепче. Болело все. Сильнее лишь места ударов. В ушах звенело, во рту чувствовался металлический привкус, то ли моей, то ли крови братца.
Я боялась пошевелиться, чтобы не получить новых ударов. Отец расхаживал вокруг меня, а я даже боялась открыть глаза, но слова папы заставили меня это сделать.
— Ты сядешь в тюрьму. Пожизненно! Ты здохнешь там в муках, уж я это обеспечу! Ты ответишь за смерть Андрюши!
Отец отошел к окну и начал набирать что-то в телефоне. Медлить некогда. Нужно было как-то его остановить.
Сквозь слегка утихшую, но все еще острую боль, я вскочила на ноги, стараясь не привлечь к себе внимания. Единственное в комнате, что могло остановить отца, – это нож в груди Андрея. И я не стала медлить.
Ухватившись обеими руками за широкую рукоять, я выдернула нож. Такими же уверенными шагами подошла к спине отца, который уже приложил телефон к уху.
И вонзила.
Способна ли я на убийство?
Да.
-13-
Главное – вести себя естественно. Главное – вести себя естественно!
Почему, когда ты совершил что-то плохое, и еще никто об этом не знает, то все люди вокруг начинают смотреть на тебя укоризненным взглядом, словно у тебя на лбу загорается красная лампочка со словами: «Она только что разбила мамину вазу и закопала осколки, никому не сказав»? Хотя на самом деле никто ничего не знает, и лампочка у тебя над головой не загорается, и никто с осуждением на тебя не смотрит. Это все лишь кажется тебе. Потому что твоя совесть просит истины. Ты провинился, а, значит, должен быть наказан. Правда лишь в том, что ты можешь промолчать. И молчать так долго, пока это будет возможно.
Я шла как можно быстрее, то и дело переходя на трехсекундный бег. Временами ноги даже заплетались, носки кроссовок ловили все камни и неровности дорожного покрытия. Под ноги смотреть было некогда. Я озиралась по сторонам, в ожидании, что кто-то выкрикнет: «Это она! Убийца!» — и тыкнет в меня пальцем, а из-за угла тут же выедет полицейская машина с сиреной и мигалками, как подобается. Меня толкнут на землю, прижмут коленями и больно скрутят руки позади спины, застегнув их в холодные наручники, как особо опасную преступницу. И будут правы. А люди вокруг соберутся в галдящую толпу, будут охать и вздыхать, жалеть и ненавидеть. Тут же появятся тележурналисты единственной в округе новостной телепередачи, радио и двух газет. Затем меня грубо усадят в машину и прямиком увезут в тюрьму Белый лебедь.
Но никто не кричал и не показывал на меня пальцем. И все равно я ежеминутно натягивала капюшон толстовки, втягивая шею, чтоб лица было не видно. В этот будничный день народу на улицах и без того крохотного городка было уж слишком много. Почему-то именно сейчас все решили выйти на прогулку, хоть и небо пасмурное, и температура не жаркая.