— Этого я не могу сказать. Какое-то старое недоразумение. Они ведь знакомы очень давно.
— Ваш муж служил когда-то у Маринова?
— Да. Кажется, служил.
— А не кажется вам, что Маринов проявлял к вам некоторую симпатию?
— Он к редкой женщине не проявлял симпатии, — иронически усмехается она. — Флиртовал и со мной. Муж мой не был от этого в восторге, но такая мелочь, сами понимаете, не может породить неприязнь.
— Вы говорите — неприязнь?
— Ну, может быть, я неточно выразилась. Хоть это и не затрагивает меня лично, но, знаете, все-таки расстраиваешься.
— Понимаю. Идите погуляйте, а когда соберетесь с мыслями, мы побеседуем еще.
— С удовольствием, — устало протягивает она. — Хоть и не знаю, право, чем я могла бы вам быть еще полезной.
— Я тоже сейчас не могу сообразить, но как знать, — говорю я, прощаясь, и направляюсь к двери. Но, взявшись за ручку, поворачиваю голову.
— А вы не помните, в котором часу вернулся вчера ваш муж?
— Точно не могу вам сказать… — несколько растерянно отвечает Дора. — Очень поздно, во всяком случае.
— Что вы понимаете под «очень поздно»?
— Часа в три… Или в четыре…
— И часто он у вас так задерживается?
— Время от времени случается.
— Коньяк или преферанс? Или, может, третье?
— Не знаю. Я его не расспрашиваю. В этом отно-тении у нас существует давняя договоренность.
— А он соблюдает правила?
— Не понимаю вашего намека, — поводит плечом фатальная женщина, но по ее сердитому тону чувствую — поняла.
Я выхожу, предоставляя ей возможность восстановить душевное равновесие. В холле мрачно и пусто. Милиционер уже ушел, осмотр закончился, тело вынесено, дом может возвращаться к нормальной жизни. Мне здесь больше делать нечего.
На улице, как и следовало ожидать, все еще хлещет дождь. Нахлобучиваю шляпу на нос и окунаюсь в густой туман. Погодка! — как говорит доктор. Самое мерзкое, что не разберешь — светает только или уже темнеет. Но для этого есть часы. Интересно, долго ли еще будут идти часы Маринова? У самоубийц, насколько я заметил, нет привычки заводить будильник перед тем, как ополоснуть свои внутренности раствором цианистого калия. Все же предметы — часы или не часы — честней в показаниях, чем некоторые люди. О, извините, гражданка Баева, я вовсе не хотел вас обидеть. Вы, что могли, скрыли. Муж ваш, насколько ему позволяют возможности, постарается сделать то же. А остальные в свою очередь последуют его примеру. Дело в том только, что люди утаивают обыкновенно разные вещи. Следовательно — и выдают разные вещи.
Углубившись в подобные размышления, я шагаю, не глядя по сторонам. Это избавляет меня от необходимости описывать улицы родного города, туман с его особенностями: цветом, специфическим запахом и температурой, прохожих — их возраст, походку, отличительные приметы, пол. Опишу лишь конечную цель — лабиринт дворов Торгового дома.
Почему дом этот называется «торговым», а не «адвокатским» — с незапамятных времен здесь помещаются конторы адвокатов — загадка даже для милиции. Как бы то ни было, но у дома — адвокатского или торгового — на редкость отталкивающий вид. Скучная охра, которой его красят почти ежегодно, не в состоянии прикрыть тягостный отпечаток, накладываемый временем. На только что выкрашенных стенах сразу же проступают потеки сырости и копоти, скапливавшейся десятилетиями. За мрачными окошками, словно притаилась, не рассеялась еще затхлая атмосфера каких-то не очень чистых дел. Клетушки в первом этаже похожи не на конторы, а на берлоги. Тесные дворики смахивают на колодцы, прикрытые от потоков дождя серыми цинковыми крышками.
Но есть здесь и одно бесспорное удобство: эмалированные таблички, прибитые длинными колонками справа и слева от подъездов. По этим табличкам, если ты располагаешь часом-другим свободного времени, можно довольно просто разыскать нужного представителя адвокатского сословия.
Я углубляюсь в чтение фамилий, пока наконец не нахожу то, что мне необходимо. Контора Димова помещается в клетушке подле главного входа. Внутри — четыре письменных стола и два занятых работой мужчины. Пятьдесят шансов из ста за то, что один из них — Димов.
Тот, что сидит поближе к свету и отстукивает на машинке очередной канцелярский шедевр, недовольно поднимает голову.
— Что вам угодно?
Передо мной — стареющий франт, который прилагает все усилия к тому, чтобы не выглядеть стареющим.
— Маленькую справку, — отвечаю я с располагающей улыбкой.
Улыбка не дает эффекта.
— А именно?
— Я бы предпочел поговорить наедине, — бросаю я выразительный взгляд на человека в глубине берлоги.
Димов, явно раздосадованный, решается наконец выйти из-за письменного стола. Мы направляемся во двор.
— Не знаю, будет ли здесь удобно, — киваю я на проход, по которому движется нескончаемый поток людей.
— Отчего же? — хмурится Димов. — Ведь речь насколько я понял, идет о какой-то маленькой справке.
— Как хотите. Ваш сосед Маринов найден сегодня утром мертвым.
— Что?! — Лицо Димова выражает изумление в превосходной степени.
— Отравлен.
— То-есть как это отравлен? Кто его отравил?
Изумление почти настоящее. Или человек до такой степени сумел вжиться в свою роль.
— Я то же хотел спросить у вас.
Реплика производит известное впечатление, Димов на секунду опешивает. Потом лицо его приобретает привычное нагловатое выражение.
— Ошиблись адресом, товарищ.
— Но вы служили чиновником у Маринова, а затем находились с ним в дружеских отношениях, — перехожу я к фактам.
— Никаким чиновником я у него не был. Работал одно время поденно, потому что, — тут его голос становится подчеркнуто назидательным, — таким, как я, чтобы получить диплом, надо было одновременно работать. Да, да. В отличие от маменькиных сынков таким, как я, приходилось самим зарабатывать себе на хлеб.
— Очень приятно, что я имею дело с человеком из рабочих.
— И ни в каких дружеских отношениях мы с ним не были. Если только не считать дружбой то, что я соглашался иной раз сыграть с ним вечером в кости.
— Ясно. Тогда, видимо, меня попросту ввели в заблуждение. И все же, если у вас есть какие-то соображения, то в интересах следствия…
— Никаких соображений у меня нет, — перебивает меня Димов. — И вообще я не могу понять, почему вы выбрали меня. Отравления, насколько мне известно, — это скорей по части врачей. Обратитесь к доктору Колеву. Он лечил в последнее время Маринова. Спрашивайте у него…
— Прекрасная идея. Почему бы и нет? Но я, откровенно говоря, возлагал на вас большие надежды.
— И зря. Говорю — вы ошиблись адресом…
— Ну, в таком случае… — я развожу руками, и Димов уже поворачивается, чтобы идти, как я останавливаю его вопросом:
— Вы не помните, где вы были вчера вечером?
Димов растерянно дергает головой, но тут же выпаливает:
— Меня не было в Софии.
— А где вы были?
— В Ямболе. По делу, которое я сейчас веду. Вернулся сегодня утром поездом 5.40.
— Весьма своевременная поездка.
У Димова, я чувствую, крутится на языке какая-то не очень изысканная реплика и, чтобы спасти его от нарушения, именуемого «неуважение к исполнителям закона», я поворачиваюсь к нему спиной и ныряю в туман.
Дабы подвести черту, отмечу: в принципе я не имею ничего против адвокатов, но этот мне явно не по душе. А костюм у него ничего… Спросить бы адрес его портного… Это было бы единственной светлой точкой в общем мраке картины.
Доктор Колев — сосед Маринова. Что ж — познакомимся с доктором Колевым. Хотя я знаю, что люди в таких случаях перебрасывают тебя с рук на руки, как мяч. Грубо говоря, играют тобой. И невдомек им, что порой бывают очень опасные игры. Тут услышишь что-нибудь, там — и мяч растет, точно снежный ком. Надеюсь, вы меня понимаете?
Дождь почти перестал, но мне по опыту известно, что дождь, который «почти перестал», — самый гнусный, самый омерзительный. Он насквозь пронизывает собой атмосферу, включая прохожих, машины, дома, и устраивается в ней так прочно, словно будущее — за ним. Дождь, который «почти перестал», за какие-нибудь полчаса так пропитывает одежду влагой, что вы, ей-богу, прибавляете в весе больше, чем на курорте.