— Если выясню, то растолкую вам, — сказал он.
— Знаете, Янк, на мою долю много пришлось всякого. Кончали с собой. Одного убили. А уж сколько разводов и всего прочего, одному Богу известно. Куда бы ни склонялись мои симпатии, для своего клиента я всегда стараюсь сделать все, что могу. Иначе я не брала бы с него денег.
— Так я и думал, — сказал он. — А куда склоняются ваши симпатии, мне известно.
— Вот как? На сей раз я сама ни в чем не уверена. Если заглядывать вперед, то есть в конечном счете.
— Ну что ж, надеюсь, в конечном счете мы с вами окажемся на одной стороне, на той, на какой нужно и в нужное время.
На этом их разговор закончился. И тут же, собственно, закончилось его пребывание в Вермонте.
— Послезавтра я уезжаю, миссис Фелпс, — сказал он.
— Совсем? — сказала она.
— Да.
Она кивнула.
— Конечно, здесь вас теперь ничто не держит, — сказала она.
— Не сердитесь на меня за мою вольность насчет мистера Эттербери, — сказал он.
— Насколько я могу судить, мистер Лукас, вам трудно понять, почему это меня обидело.
— Скажите, почему?
— Скажу-то я охотно, да вряд ли у вас что-нибудь прояснится. Понимаете, мистер Лукас, мои воспоминания — они мои. Вот как игрушки у ребенка. А ребенку понравится, когда он придет домой и увидит, что в них играют двое посторонних?
— Посторонние — это мы с Хелен Макдауэлл? — сказал Янк. — Что же, понимаю.
— Игрушки, захватанные чьими-то липкими пальцами. Липкое можно отмыть холодной водой, но сама ты берегла свои игрушки, не хватала их липкими руками. Уж я-то, во всяком случае, так не делала. Теперь давайте рассчитаемся. С вас там за два-три телефонных разговора, а так за все уплачено до конца недели. Вы можете, конечно, потребовать, чтобы я вернула вам за неиспользованные дни, но тогда надо было предупредить об отъезде заранее.
— Ничего я не собираюсь требовать, пора бы вам запомнить это.
— Да, я знаю, вы никогда не скупились. А как с машиной — раздумали ее продавать?
— Да, раздумал. На этой неделе я уезжаю в Калифорнию, а машину поставлю на прикол.
— Эд был бы не прочь заработать комиссионные, — сказала она.
— Я оставлю ему чек на пятьдесят долларов.
— Нет, этого я вам не советую. Он не примет ваших денег. Если бы вы поручили ему какое-нибудь дело, так чтобы он смог заработать, тогда другой разговор. Но такому, как Эд Кросс, чаевых не предлагайте.
— Хорошо, миссис Фелпс, я найду способ рассчитаться с ним. Попрошу отыскать, нет ли чего о моих предках в здешнем архиве.
— Лишь бы заработано было. И если можно, лучше наличными.
— Хорошо. Я оставлю вам нью-йоркский адрес. Моего агента. Она перешлет мне счета и что там еще будет. Уеду я послезавтра, рано утром.
— Поесть я вам приготовлю вовремя.
— А до тех пор мне еще надо поработать, но стучать на машинке не буду. Так что начинайте привыкать к тишине.
— Машинка мне никогда не мешала, — сказала она.
— А что мешало, миссис Фелпс?
— Да нет, мы уж с вами вроде простились.
— Вот сейчас я буду требовать. Что вам мешало?
— Да ваши кошмары. Сколько раз мне хотелось подняться наверх и разбудить вас, но, по-моему, вы сами всегда просыпались.
— Прошу прошения.
— Да ведь это вам от них было плохо, а не мне. Хотя иногда я боялась.
— Я кричал?
— Нет, не так громко. Скорее, стонали. Слов не было слышно, только стоны. Вы, наверно, кофе слишком много пьете. У мистера Фелпса тоже бывали кошмары, если он ел сыр. Поэтому сыра я вам никогда не подавала. Так что все дело, наверно, в кофе.
— Ну что ж, еще только две ночи. Уж потерпите.
— Да у вас они не каждую ночь.
— Вряд ли это от кофе, вот сегодня, например, мне наверняка будут сниться кошмары. Актриса, которая играла главную роль в моей пьесе, покончила с собой. Поэтому было столько телефонных звонков. Завтра появится в газетах.
— И по радио передавали.
— Так вы уже все знаете?
— Только то, что по радио.
— И ничего не сказали мне?
— Ждала, когда вы сами скажете.
— Это… чутко с вашей стороны.
— Мы люди воспитанные, — сказала она.
Он сел читать свою пьесу, и эта читка была как прогон на сцене. Сначала он благодарил судьбу, что ему есть чем заняться. Пьеса захватывала его, требовала сосредоточенности — он читал реплики, слышал, как их произносят, видел весь спектакль. Потом, во второй сцене первого акта, появилась Зена. Эту роль он написал для нее, отрицая, что именно для нее она и написана, и убеждаясь все же, что обманывает сам себя. Не слишком приятно сознавать: есть живое существо, которое так насытило, так пронизало собою твой вымысел, так подчинило его себе, а Зена это сделала. Зена — и никто другой, существующий или воображаемый, — была в каждом слове, в каждой паузе. Он читал с жадностью, словно открывая для себя, какой Зена была при жизни. Эта пьеса стала достоверной записью и рассказом автора о живой Зене — автора, который наблюдал ее близко и наблюдал зорко. Мимоходом, репликой в сторону, Янк признал, что теперь ему понятно, почему с первых строк пьеса писалась как бы сама собой. Но тогда он еще не знал, что был инструментом в руках существа, им же и загубленного. Как блистательно, с какой иронией отомстила Зена! Мучительно было сознавать, что никогда больше не напишешь ничего равного этой пьесе. Радостное ощущение своего сродства с Богом, открытие в себе божественного начала и гениальности и предельная вера в свои силы — все это исчезло, как дым над Геттисбергом, как слезы в Гефсиманском саду. Он быстро дочитал до конца некролог Зены Голлом, который одновременно был и некрологом таланта Янка Лукаса.