Кончено, я возвращаюсь к своим сарматам.
— Вы знаете, что в мэрии Ла-Виллетт остались национальные гвардейцы, не пожелавшие утром принять участие в движении?..
— Идем занимать мэрию Ла-Виллетт!
Я — в сабо. Мои почетные сапоги натерли мне ноги, и я надел эту деревянную обувь, завалявшуюся где-то в углу.
Поверх куртки я накинул поношенный, потертый плащ, ставший из синего зеленым... Но зато у меня сабля с портупеей.
Я обнажаю ее. И под дождем, падающим с серого туманного неба, шлепая по лужам, веду три десятка людей на улицу Фландр.
На нас жалко смотреть: с волос течет, штаны забрызганы грязью. На моем тесаке уже выступили ржавые пятна, а крылья у плаща намокли и поникли. Я похож на курицу, выскочившую из лохани с водой.
— Стой!
Вечное «стой» встречает меня у всех дверей с тех пор, как я появился на свет.
Но идущие за мной и промокшие насквозь люди выстроились в боевом порядке позади моего плаща, и он отряхивается, выпрямляется.
— Дорогу народу, хозяину власти!
Решетка открывается, и мы проходим.
— Теперь, когда ратуша в ваших руках!..
На дворе, битком набитом солдатами и ощетинившемся штыками, невообразимый шум.
— Шарф! Шарф!
Несколько командиров подбегают ко мне и опоясывают меня.
— Именем Революции назначаем вас мэром округа! — говорят они, затягивая на мне пояс... затягивая его слишком туго.
Они отпускают его немного; но теперь очередь за головой.
— Во имя Революции, облобызаемся!
И я получаю несколько звучных поцелуев, попахивающих луком и даже чесноком.
Теперь за работу!
— За работу? Но что я должен делать?
А речи! Разве можно обойтись без обращения к народу, без того, чтобы не сказать ему, что готов умереть за него?
— Ведь вы умрете за него, не правда ли?
— Ну, конечно.
— Так вот и скажите ему. Он любит, когда ему говорят это... Полезайте на стол... Внимание!.. Тише!.. Теперь можете начинать.
И я начинаю.
Чувствуя, что мое красноречие иссякло, я заканчиваю:
— Граждане, время разговоров прошло!
Теперь я готов приступить к тому, что делают обычно носители набрюшников.
— Что же они делают? А?
— Понятия не имею, — бормочет стоящий рядом со мной человек; его только что назначили моим помощником, и он тоже ждет, чтобы ему указали его обязанности.
— Очень просто, надо подписывать ордера, — говорит какой-то старик, по-видимому совершенно ошеломленный моим невежеством.
Подписывать ордера? Охотно, но на что?
— На извозчиков, на лампы, на масло, на бумагу, на все что угодно, черт возьми, как это всегда делается в революцию!
Вот тебе на! Я думал, что у меня будут требовать только патронов, и готов был подписаться обеими руками. Что до остального...
— А как же посылать за сведениями в ратушу? В районы? Нужны извозчики. За вашей подписью ими можно будет воспользоваться бесплатно... А за деньгами они придут завтра.
Завтра? Я совсем не знаю, что будет с нами завтра.
Однако я уже не только подписал несколько ордеров, но и «обокрал кассу». Враги, несомненно, обвинят меня в краже, если только перейдут в наступление. Я хорошо знаю эти процессы на другой день после восстания и рискую не только своей жизнью... Ей, по-видимому, не грозит опасность... Зато моя честь ставится на карту вместе с этими несколькими пятифранковыми монетами, взятыми под ответственность того, кто распоряжается в данный момент и кто зовется Жаком Вентра.
Впрочем, жребий брошен! Будь что будет!
Но я постараюсь, чтобы дело приняло серьезный оборот, и не стану тратить время на то, чтобы подписывать ордера на фураж и разные накладные.
Но дело не принимает серьезного оборота — совсем напротив!
Я слышу на лестнице невообразимый крик и шум.
Это — Ришар, бывший мэр. Он только что явился из ратуши, куда ходил за распоряжениями к своим хозяевам, и теперь пробирается через батальон захватчиков.
Он кидается на шарф, в который меня затянули.
— Отдайте мне его! Вы нарушаете закон! Я велю вас завтра расстрелять!
Он вцепился мне в живот и пытается сорвать с меня трехцветный пояс, завязанный узлом. Этот узел впился мне в пуп... Я синею.
— Наших братьев душат, — кричит участник 48-го года, хотя я и не состою в родстве с ним.
Мэр вынужден выпустить меня из рук, и его, в свою очередь, основательно сжимают. У него уже глаза стали вылезать из орбит.