– Это невозможно. Совпадение. Может, у них был свой источник… наводчик в банде, которая нас атаковала.
– Совпадения – это статистическая погрешность, которую мы учитываем. А это, – она постучала ногтем по экрану, и звук получился сухим, как треск кости, – это тактическая неэффективность. Ты был моим лучшим полевым командиром. Ты не допускаешь таких… неэффективностей. Ты видишь их за три хода вперёд.
Он молчал. Взгляд был прикован к схеме на столе, но видел он не её. Хелен дала ему ещё несколько секунд. Она знала, что сейчас в его голове идёт война. Между инстинктом самосохранения и тем, что от него осталось.
– Хелен, я… – начал он, и голос впервые дрогнул, надломился. – Я всегда был лоялен. Тебе. Не консорциуму. Тебе.
Она подняла на него глаза. Её собственный «шум» в голове, мигрень, усилился, превратившись в тупой, давящий обруч.
– Лояльность – это актив, Марко. И как любой актив, его нужно периодически аудировать.
Она выключила экран. Комната снова погрузилась в полумрак. Теперь между ними не было ничего, кроме двух метров полированного дерева и её взгляда. Она не моргала. Она просто смотрела, ожидая, когда в его защите появится первая трещина.
Это произошло не сразу. Сначала он пытался выдержать её взгляд, доказать свою правоту силой воли. Но её воля была абсолютной, закалённой страхом и предательством, которое она сама совершила много лет назад.
Первым сдался его взгляд. Всего на долю секунды он метнулся в сторону, к тёмной стеклянной стене, словно ища выход. Потом на его шее дёрнулся мускул. Один раз. Непроизвольно. И наконец, он сглотнул. В мёртвой тишине комнаты этот сухой звук был похож на щелчок взводимого курка.
В его глазах не было страха. Хелен увидела там пустоту. Выжженную землю, где когда-то была воля.
Для неё это было равносильно подписанному кровью признанию.
Она ровно выдохнула. Гул в висках немного ослаб.
– Спасибо за твой отчёт. Можешь идти. Жди дальнейших инструкций.
Марко поднялся. Не говоря ни слова, он развернулся и вышел. Дверь за ним беззвучно закрылась.
Хелен осталась одна. Она смотрела на пустой стул напротив. Марко Веронези, её самый надёжный инструмент, её моральный компас, только что был списан. Она мысленно поставила галочку в протоколе.
Декомиссия актива. Процесс запущен.
Марко вышел из комнаты совещаний, и стерильный холод конференц-зоны сменился едва уловимым запахом озона и дорогих чистящих средств. Он шёл по мягкому серому ковру, не глядя на редких сотрудников. Его лицо было каменным, плечи расправлены.
Снаружи он был всё тем же Марко Веронези, начальником службы безопасности. Но внутри что-то оборвалось, рухнуло вниз с глухим ударом.
Он знал, что это конец. Она знала. Её молчание было страшнее любого приговора.
Он не пошёл в свой кабинет. Миновав лифтовый холл, он спустился по лестнице в фойе, кивнул охраннику и вышел на улицу. Прохладный вечерний воздух ударил в лицо, но не принёс облегчения. Цюрих жил своей размеренной, богатой жизнью. По Банхофштрассе катились бесшумные трамваи, в витринах бутиков горел тёплый свет. Мир порядка и правил. Мир, который он защищал и который его сожрал.
Он свернул в боковой переулок и дошёл до подземного перехода. Здесь пахло сыростью и мочой. У стены стоял ряд общественных видеотерминалов — анонимных, почти не отслеживаемых. Он достал из кармана тонкую пластиковую карту и вставил её в щель.
Экран ожил, зашипев помехами. Марко набрал длинный номер. После нескольких гудков изображение стабилизировалось.
На экране появилось лицо девочки лет тринадцати. Бледное, с тёмными кругами под глазами. Она лежала на больничной койке, за её спиной виднелась стойка с капельницей. Но она улыбалась. Увидев его, она улыбнулась ещё шире.
В одно мгновение лицо Марко изменилось. Стальная жёсткость стекла с него, как маска, обнажив что-то болезненное, отчаянно-нежное. Он смотрел на экран, и казалось, одна эта эмоция удерживает его от того, чтобы рассыпаться на части. Он перешёл на итальянский. Голос стал мягким, хриплым.
– Ciao, tesoro. Как ты сегодня?
– Папа! – её голос был тонким, но радостным. – Врач сказал, что анализы лучше. Совсем немного. Он сказал, что новое лекарство… оно очень сильное.
– Я знаю, милая. Оно самое лучшее. Я же обещал.
– Ты скоро? – спросила она, и в её больших глазах промелькнула тень тоски.
Он заставил себя улыбнуться. Улыбка получилась кривой, натянутой.
– Очень скоро. Я почти закончил всю работу. И я привезу тебе тот самый шоколад. С орехами. Из той самой лавки у озера. Обещаю.
– Я буду ждать, папа. Ti voglio bene.
– Anch’io, amore mio. Больше всего на свете.
Он смотрел на неё ещё несколько секунд, впитывая её образ. Потом его палец дрогнул и нажал на кнопку отбоя. Экран погас.
Марко стоял, упершись лбом в холодное стекло терминала. Он не плакал. Слёзы были непозволительной роскошью. Он просто дышал. Глубоко, рвано. Каждый вдох — словно глоток битого стекла.
Воронов обещал оплатить экспериментальное лечение. Полностью. В лучшей клинике Женевы. Цена была простой. Информация. Маленькие, незначительные детали. Марко убеждал себя, что он не предавал Хелен. Он просто выбрал свою дочь. Но глядя сейчас на своё отражение в тёмном экране, он понимал, что солгал и ей, и себе. Он променял один вид лояльности на другой. И в мире Хелен Рихтер за это было только одно наказание.
Пентхаус Хелен был островом тишины и порядка высоко над огнями Цюриха. Стены были белыми, мебель — минималистичной. Никаких фотографий, никаких картин. Кроме одной комнаты.
Она была звукоизолирована. Вдоль стен стояли стеллажи из тёмного дерева, и на бархатных подставках покоились десятки старинных музыкальных шкатулок. Каждая — хрупкий шедевр механики и искусства. Это было её единственное убежище.
Хелен сидела за реставрационным столом под ярким светом бестеневой лампы. Перед ней на белой салфетке лежали разобранные детали сложного швейцарского механизма XIX века. Её движения были точными, выверенными, как у хирурга. Пальцы, которые несколько часов назад отдавали приказы на ликвидацию, сейчас с невероятной осторожностью держали пинцет с крошечной латунной шестерёнкой.
Она поднесла деталь к свету. Металл холодил кончики пальцев. Из баночки с инструментами доносился едва уловимый, чистый запах оружейного масла.
Этот запах.
Он дёрнул за ниточку в её памяти, и она провалилась в прошлое. Ей семнадцать. Кабинет её отца. Тот же запах масла. Он сидит за своим огромным столом и чистит наградной «Вальтер». Его только что отстранили. Позор, задрапированный в корпоративные эвфемизмы.
Она стоит в дверях. Он поднимает на неё глаза. В них нет гнева. Только серая, выжженная усталость.
– Я дал ему шанс, – говорит он тихо. – Я думал, его можно… перевернуть. Контролировать. Он был ценным кадром.
Он говорил о своём заместителе. О человеке, который продал информацию конкурентам. Отец поймал его. И вместо того, чтобы уничтожить, решил проявить милосердие. Он просчитался.
– Слабость — это не проявление доброты, Хелен, – сказал тогда отец, кладя пистолет на стол. – Это просто слабость. Непозволительная роскошь.
Он не выдержал позора. Через месяц его сердце остановилось.
Хелен моргнула, возвращаясь в настоящее. Гул в висках почти стих. Она смотрела на разобранный механизм. Она видела в нём не красоту, а систему. Если одна деталь сбоит, её не «контролируют». Её заменяют.
Она взяла лупу и внимательно осмотрела шестерёнку. Вот он. Едва заметный, микроскопический дефект на одном из зубцов. Он был причиной, по которой мелодия сбивалась.
Она без колебаний отложила деталь в коробочку с браком. Затем открыла ящичек с надписью «Запчасти. Швейцария. 1880-1890» и достала новую, идеальную.