Интервью с самим собой

Я. Кстати, «Серебряный мир». Как ты его писал?

Я. Как писал? Ну и вопрос! Ушло у меня на эту работу лет двенадцать, и то, еще не закончено. Давай поговорим о чем-нибудь другом. О нимфетках, например, или о погоде. Кстати, мы еще не поговорили о 27 вариантах «ОНП».

Я. «ОНП»?

Я. В изначальном варианте он назывался «П» — «Путь». «ОНП» — «Осень, ночь, путь». Первая серия была откровенно мозгофакальной — герой сидел в электричке и парил мозги одной высокоинтеллектуальной подруге, что так, мол жить нельзя. После чего они сели на паром и отплыли. Думал, в Данию? Хрен. На остров Котлин. Она жила там.

Я. Опять романтика.

Я. Еще какая романтика! В Ораниенбауме они зашли в привокзальную кафешку, где наливали псевдокофе за 22 копейки. Помнишь такой изврат?

Я. Как же, помню.

Я. И вот в конце первой серии эта свихнувшаяся ломает весь кайф герою и вопит во все горло: «Я не шлюха!». Конец первой серии.

Я. Улет!

Я. Он ее запихивает на паром, и сам на нем двигается, понятно. После чего у них, уже у нее дома, происходит черно-белый диалог в духе раннего Вайды. Но вот что я тебе скажу: этот вариант так и остался в моих мозгах. Почему? У меня был такой друг Вова — хотя почему был? Остался. Мать твою. Как-то раз вышли мы на Василеостровской, и пошли гулять (была зима) в сторону Института Опупенного Мозга. У нас фишка была такая — кататься на поездах метро до упора, затем выходить, погружаться назад и продолжать обсуждение наших предельно умных мыслишек. Это, понимаешь ли, прикол: жужжание поездов тогда стимулировало нашу мозговую деятельность, по крайней мере, так нам казалось. И вот идем мы, короче, я выкладываю Вове свою гениальную концепцию, а он вопит: «Ни про каких проституток я кино снимать не буду»!

Принципиал! Феллини хренов!

Я. Так ты это снимал? Феллини… хренов…

Я. Ну, конечно, я написал еще вариантов пять… или шесть… Вова, не стесняясь, все это попросту рвал и орал, что с такими дураками он работать не может. И вот только теперь я понял: я драматург, блин. Все эти идиоты ни черта не понимают в написании сценария.

Я. А что такое сценарий, можешь обьяснить?

Я. А буй его знает! Во всяком случае, это сложнее, чем проза. В прозе ты можешь делать сколько угодно лирических отступлений, вот как писал Грибоедов? Ведь его самая знаменитая пьеса уже сейчас малопонятна, дело не в том, что детки такие тупые! Она неактуальна! То есть попросту непонятна. А что будет дальше? Мозги же тем не менее им, детям, бедным, парят!

Я. Э…

Я. Да кто его знает, что это такое — драматургия! Вот возьмем опять-таки для примера классиков. «Отцы и дети» Тургенева — не хреновая ведь вещь?

Я. М-м, да.

Я. Только затянутая, правда? Ну тебя не достало, скажи честно?

Я. Достало.

Я. Да. А ведь можно было сказать попросту короче. Смысл не потерялся бы. Еще! А Гончаров? Да это полный звиздец! «Обломов» — чудовищно прекрасная штука, только затянутая раза в три. Весь облом в том, прости за каламбур, когда этот дурак прогуливался с возлюбленной по аллейкам, меня аж потянуло блевать. Вот когда он парился, что с этой его подругой связи нет, когда Нева замерзла, тут я его понял. Зачем суетиться? Он подох счастливым, заметь.

Я. Твои бы размышления — да учительше русского языка…

Я. Теперь, конечно, легко размышлять, как бы я написал сочинение… Да пошли они все лесом. Из классической литературы сделали полную лажу… Будь я президентом или министром культуры, все было бы иначе. Первым делом я запретил бы любовь.

Я. (делая пометки). Ну совсем охренел.

Я. Второе: по центральным каналам зарядил бы одну сплошную мерзкую жесткую порнуху. Пускай детишки любуются.

Я. Воздержусь от комментариев.

Я. …По-твоему, это хреновей, чем наблюдать за тем, как они тащатся от убийств? Ты посмотри на эти дурацкие так называемые мультики хотя бы десять минут.

Я. Говно…

Я. Говно? Вот я и предлагаю радикальный способ. Лучше явное порно, чем такая, на хер, культура.

Я. Я…

Я. Я, я, я… Ну что — я?

Пауза. Яростно затягиваюсь сигаретой.

Я. (вымученно). Ну и зачем тебе это?

Я. Не знаю! А Толстой? Зачем (мне хочется взять оппонента за ворот и слегка приложить мордой, так кипят эмоции) он писал? Чтобы какая-то дряхлая манда ставила двойки и пятерки ни в чем не повинным детям? Да, он великий и т. д. Как философ, наверно — тут ничего не скажу, не читал, но как беллетрист он — полное г. Воистину, хотели, как лучше, а получилось, сам знаешь, как.

Я. М-м-да, ну все ясно. (Оттачивая перо, хотя это уже явно не актуально). Давай продолжим.