Локлин: Я так и не понял до конца, как отношусь к чтению со сцены. Иногда мне нравится, иногда нет. Но я совершенно точно согласен с Буковски: все начинается с пишущей машинки. Чтения — вторичны.
Плезантс: Стив, ты с полгода назад читал в «Чаттертоне». Как тебе?
Ричмонд: Первый раз лет за пять-шесть. Только чтобы пропихнуть вышедшую у меня книгу, денег подзаработать, поменять колесо. А так тоска смертная.
Буковски: А на фемину впечатление произвести?
Ричмонд: Ну, это единственная весомая причина.
Плезантс: Секс как-то влияет на работу — и действует ли на то, что вы говорите, эмансипация?
Кёрчи: Пожалуй. Будь я уверен, что вот прочту скверный стишок — и мне кто-нибудь даст, я бы прочел в ту же минуту.
Буковски: Даже если бы стишок был на три минуты, да?
Кёрчи: А насчет эмансипации — я, наверное, за феминизм. Мне много феминисток нравится. По-моему, это правильно. Это по-ангельски.
Плезантс: А так надежнее.
Кёрчи: Когда за тебя много ангелов. По-моему, в этом и дело. Ни одно мое стихотворение не напечатают в женских журналах, но в некоторых звучит сочувствие к тяжелой женской доле. Насколько я понимаю, это просто точка опоры, чтобы залезть к ним под юбку.
«Симпозиум Буковски» в «Л.-А. фри пресс», 1975 г.
Слева направо: Рон Кёрчи, Бен Плезантс, Чарльз Буковски, Стив Ричмонд, Джеральд Локлин
Плезантс: Стив, ты много работаешь в плане сексуальности.
Ричмонд: Теперь планету никак уже не исследовать — разве что молекулы, может, переставлять. Что творится в этой яме… У тебя есть палка, у них есть ямка — и эмоции, которые возникают от такого взаимодействия. Что же там происходит такого, что можно исследовать?..
Буковски: И писать об этом?
Плезантс: Почему все молодые поэты, за исключением Ричмонда, хотят стать романистами?
Буковски: По-моему, это неправда.
Плезантс: Мне кажется, это относится ко всем присутствующим.
Локлин: У меня на этот счет есть теория. Мне кажется, корнями это желание уходит к Хемингуэю. Тот любил свою жизнь, и ей, я думаю, немало завидовали. Писательской славы он добился еще в юности, жил очень интересно. Несмотря на это, писал хорошо. Я думаю, ему так завидуют — и как человеку, и как писателю, — что люди, по крайней мере в молодости, хотят стать Хемингуэем. И думают, что быть писателем значит писать романы.
Буковски: Слушай, я скорее не соглашусь. Я вот знаю, что многие поэты — поэты, и только. Не просто пишут одно стихотворение, но только его и пишут.
Плезантс: Одно и то же, снова и снова?
Буковски: Да, и лучше обычно не становятся. Но суть в том, что им кажется, будто есть что-то еще помимо того самого Хемингуэя, против того Хемингуэя. Им кажется, романист — он отчасти растлен. Или, того хуже, смотрят свысока на автора рассказов. И большинство — особенно в Л.-А. или Фриско — многие поэты просто пишут стихи и думают, что поэту некая муза является, а вот автору рассказов или романисту — нет.
И, написав стихотворение, почуяв от этого в себе святость, они начинают подыхать с голоду или устраиваются под чью-нибудь опеку. Передозируются, клянчат милостыню, своего угла у них нет, потому что они — поэты и заслужили особое обращение… которого романист или автор рассказов не заслуживает, поскольку поэт — особый тип личности. По-моему, нет.
Плезантс: Вообще-то, ты привел прозу к поэзии. Рассказы и романы привел к поэзии. Многие твои работы на самом деле рассказы.
Буковски: Дело просто в строке. Я и стих могу написать как повесть. Вот и все.
Локлин: Мне так всегда и казалось. В университетах много болтают о восстановлении нарратива в поэзии, а по-моему, Буковски это сделал даже не задумываясь.
Ричмонд: Легче протащить в печать стишок, чем роман.
Буковски: Легче получить отказ на стишок, чем на роман.
Кёрчи: Нет, не легче. С романом просто дольше.
Буковски: Нет, гляди: ты пишешь роман — и сколько страниц пускаешь на ветер? А стихотворение возвращается, и ты либо снова его шлешь, либо рвешь. Потом садишься, заправляешь новую ленту в машинку — и у тебя новое стихотворение. Меньше времени тратишь.