Другие писатели то есть? Нет. Я скачу на собственной лошадке, стараюсь держаться от писателей подальше. Только и могут, что про такого и сякого талдычить, сплошное убийство времени. Мне не нравятся их разговоры. А потом я сам встреваю, понимаете. И говорю: «Ох, черт, да X. ни хера писать не умеет», и в руке у меня стакан, и… Так не годится. Я держусь от них подальше. Теперь я вроде с музыкантами тусуюсь. Как-то вечером зашла эта звезда рока. Я оглядываюсь, озираюсь, и все вокруг на гитарах играют, поют и спорят о музыке, и все одно и то же твердят: «Ох, черт, да этот X. ни хера песню написать не способен». И я думаю: «Черт, я опять там же, откуда начал. От этих тоже надо избавляться…» Не знаю. Лучше с нетворческими водить знакомство. У них больше естественных слов и мыслей, они не говорят об искусстве, искусстве, искусстве, понимаете; не сплетничают. Или сплетничают, но про парня, который жену бьет и к потолку за ноги подвешивает, — а это уже интересно. С такими сплетнями все нормально. Они полезные. А с писателями, музыкантами — нет. К ним я не приближаюсь.
Но такие сцены не подсказывают вам мыслей, они подсказывают сюжеты. По-моему, вы не с идеями работаете. Вы же работаете с живым…
Ну да. Я не столько мыслитель, сколько фотограф. К мышлению на пушечный выстрел не подойду. Мне это не подобает. (Смеется.) Мне нечего доказывать или решать. По мне, так и просто фотографировать очень интересно. Особенно если видишь людей, а потом записываешь; тут, может, какая-то святость и проглядывает, но смысл тоже есть, и направление появляется, когда все запишешь. Проговариваешь то, чего и не понимал толком. Поэтому мне так лучше. Я, боюсь, не бог весть какой политик…
Это вы о чем?
Я не верю в какой-то один источник действия или направления. Я к тому, что все распадается, понимаете, не добравшись до цели: Бог, Коммунизм, Партия Геев, черт в ступе, — рассыпается, не действует.
А что действует?
Молодые девчонки, пиво, лошади, кресло, курить сигару. А, и на меня еще классическая музыка действует.
Я как раз собирался спросить про нее: в рассказах вы пишете о ней постоянно.
Да. Я ее не понимаю, но залипаю на ней.
«Понимать» — глагол, который едва ли подходит к…
Я вот о чем… Я же вроде такой неотесанный, да? А классика — это, что называется, утонченное переживание или форма искусства, как ее всегда определяют. Но она мне близка. И? Она сбивает с толку меня и моих знакомых тоже. Вот парень с бутылкой пива в руке и сигарой, он только что трахнул двадцатипятилетнюю девку в очко, они подрались, разбили окно, она выбегает из дому, а он берет и включает Малера… (Смеется.) Может, и уместно, и я считаю, что уместно, но, со стандартной точки зрения человека вроде бы цельного, это неуместно — вы понимаете, что я пытаюсь сказать?
Что, помимо этого мига, момента, нет ничего такого, что стоит любить?
Ничего такого, что стоит любить? Мне кажется, я многое люблю. Вот это меня и беспокоит. Но я не знаю, как все это выстроить. Не могу найти никакой направляющей, которая подсказала бы, как расставить все мое любимое так, чтоб оно стало долговечнее, или лучше, или еще как-то… Хватит, пожалуй… Господи! (Смеется.) Да не безразлично мне, меня все трогает. Все влияет. Но они меня не купят своими обманками, панацеями. Я не очень хорошо объясняю. Иными словами, мне приходится разбираться во всем самому. Тут ничего не поможет. Дело у меня туго идет. (Смеется.) Но писать и пить — это полезно. Вот примерно и все.
У вас в текстах много лошадей. Это у вас давно?
Ипподром? Тут не столько лошади. На бегах много чего есть. Начать с того, что там толпа. Человечество в совокупности. Оно все там и себя не помнит. Выходят на арену, ставят деньги, кровные свои. Большинству это не по карману, и если вы бывали на бегах, когда начинается заезд, — посмотрите на лица и тут же поймете какую-то неписаную правду. Это видно. Особенно если проигрываете, а проигрывает большинство. И я смотрю в лица. Знаете, момент истины, когда они на кресте… Ну, это не то слово, но что-то близкое к кресту. И мне их бывает так жалко; а потом я отхожу помочиться, поссать, или то и другое сделать, смотрю в зеркало — а у меня точно такое же лицо. Но это дает встряску. Я мог бы сидеть тут, думать о розах каких-нибудь, о христианстве и Платоне. Ничего хорошего мне это не даст. А если я поеду на бега и меня там хорошенько тряхнет, я потом вернусь и смогу писать. Это стимул. Мне кажется, у Хемингуэя так было с боем быков. Он ходил смотреть корриду… То же с боксом. Там ведь что происходит — жизнь воздвигается на некий подиум, и ты на нее смотришь и в нее вливаешься. Особенно на скачках, потому что ставишь собственные деньги. Сам вливаешься. Не знаю, туда просто вытягивает — по большей части подсознательно, но ты там оказываешься. Очень и очень по-настоящему.