Листья с каждым днем всё больше покрывали землю. „Кровяные“ стенды кончились. Пришел „кровяной“ шеф и вручил каждому удостоверения почетного донора СССР. Так, не пролив ни капли крови, я стал донором. Казаху пришла в голову, на его взгляд, симпатичная идея: обновить в своем отделении Доску почета. Это он однажды пришел в класс, увидел, что мы творим шедевры, и загорелся этой идеей. Разумеется, права на отказ я не имел. „Бай“ просил не говорить об этом Бадме, и я пообещал, заметив, что в этом случае новая Доска получится не скоро — может быть, через месяц. Хоть и появилось больше работы, прописку в „сосудах“ я продлевал. Тем более, сестры продолжали исправно фиксировать повышенную температуру.
В этот день настроение у Сашки было неважным. На все мои попытки узнать, что с ним, он отвечал нечленораздельным бурчанием. Я уже мог без сопротивления обнимать его и гладить по голове. Это был маленький успех. Мишка с Сергеем пошли в отделение что-то там написать и обещали не возвращаться. Сашка полулежал на стенде, в задумчивости глядя на свеженачертанные линии, которые лишь офтальмолог мог бы назвать прямыми. Я лезвием аккуратно счищал их, находясь головой в непростительной близости с запретными для меня местами. В один прекрасный момент линия заползла под Сашку, я погнался за ней и уткнулся носом в промежность. В ответ на его дежурное „Не надо“ начал поглаживать руками то сзади, то спереди. Сашка лишь укоризненно посмотрел на меня, продолжая лежать в той же позе. Это было расценено как молчаливое согласие. Постепенно содержимое штанов начало увеличиваться и проситься наружу. Я выпустил его красивый пенис. Он не был громадных размеров, но был настолько аккуратно сложен, что казался мне идеальным. Я провел языком по уздечке и посмотрел на Сашку. Он закрыл глаза, положил руку мне на голову и стал ее гладить. Я долго лизал ствол, прежде чем плотно обхватить его губами. Как только я это сделал, в мой рот хлынули потоки сладкого сока. Ёжик любил сладкое — может, от этого его семя тоже было сладким. Ни я, ни он не ожидали такого поворота событий. Высосав всё содержимое цистерны, я ласкал языком колеса, то углубляясь в промежность, то возвращаясь к стволу. Цистерна снова начала набухать. Нет, поистине она была идеальным сотворением Природы! Снова достигнув возбуждения и встав в полный рост, Сашка таранил мое нёбо равномерными, но очень сильными движениями. „Возьми меня сзади“, — сквозь член процедил я. Не сказав ни слова, Ёжик прекратил двигаться и вышел из меня. Я подошел к окну и оперся на подоконник, предварительно выключив свет. Он долго не мог войти в меня. Я израсходовал все запасы слюны. Он предложил залить мне в лоханку черную тушь. „Нет, твое перо слишком большое для стендов и пока не входит в мою чернильницу“. Еще одна попытка — и меня пронзает острая боль. Отвык всё-таки! Увидел бы кто-нибудь мою гримасу в окне — навсегда бы остался заикой. Сашка разгонялся, боль уходила, уступая место блаженству. Постепенно трамвайная линия за окном приняла искомое положение, а дома перестали вращаться. „Еще, еще! Разорви меня! Проткни насквозь!“ — рычал я. Сашка в ответ посылал трудноразбираемое хрипение. Толчки стали резкими и неритмичными, и вскоре он тяжело выдохнул воздух, напрочь заглушая шум проезжавшего трамвая. Я, не выпуская его из себя, немного разогнулся, чтобы дать волю своей правой руке. Струя выстрелила вверх и угодила в окно. Несколько крупных белых капель ползли по стеклу. Сашка откинулся на спинку стула и, казалось, спал. Нет, я знаю: я доставил ему удовольствие, что бы он ни говорил. Он же был в своем репертуаре. „К следующему разу куплю вазелин“, — сказал я на прощание. „Следующего раза не будет!“ — злобно выдавил из себя он.
Я просто выпадал в осадок, когда он произносил шипящие звуки. Нельзя выразить на бумаге, но это получалось у него не так, как у остальных. Сначала это было забавно, потом я полюбил его шипящие, свистящие и все остальные звуки. Я по-прежнему говорил с ним, когда его не было рядом, явственно слышал его голос, придумывал за него язвительные ответы. Я играл сам с собой, пытаясь представить, что он ответит на тот или иной вопрос. Из разных вариантов ответа выбирал самый уничижающий. В моих мыслях он садировал меня морально, и мне это приносило несказанное удовольствие.
С утра я попытался представить, что он скажет на мое предложение пойти в магазин за вазелином. Я придумал за него пару десятков ответов, самым пристойным из которых было вчерашнее предложение с чернильницей. Я решил вообще не говорить ему об этом, просто зайти в „Три Ночных Генерала“, а потом заодно и в магазин. Так и сделали. Купили пирожных и заглянули в магазин. Сашка уже хотел было уйти, когда услышал мой истерический смех. Я не мог сказать ни слова, только показывал пальцем на витрину. Там, между погонами, кокардами и гродненской помадой за 60 копеек (и это для солдат!) лежала баночка вазелина с самым подходящим для него названием — „Норка“. Рядом лежал и обычный, который стоил вдвое меньше. Увидев „Норку“, Сашка тоже прыснул со смеху. Я, еще не отдышавшись, протянул красномордой продавщице гривенник и величественно произнес: „Норку!“ Не в силах больше сдерживать хохот, Ёжик выскочил вон. Мы пошли в класс есть нашу порцию пирожных, боясь, что если мы будем ждать Сергея с Мишкой, они зачерствеют. Излишняя боязнь, ибо они стали черствыми еще до моего призыва в армию. Просто хотелось побыстрее испытать, насколько поэтическое и совсем невинное название вазелина соответствует его функциональным возможностям.
Когда я закрывал класс изнутри, Сашка косо посмотрел на меня. Я объяснил, что следует оградить себя от возможных покушений на сладости — со стороны Бадмы, например. Прямо в предбаннике, не заходя в основной класс, я обнял его и поцеловал в шею. Хотел было засосать в мягкие и пухлые губки, но он резко отвернулся. Мы не целовались никогда.
— Давай, испытаем покупку.
— Возьми швабру и испытывай.
Но я уже держал его за орган. Через мгновение он был у меня во рту. Несмотря на внешнее пренебрежение хозяина, под натиском моего языка он приобретал более похожую на швабру форму. Я сидел на корточках посреди пустой комнаты, и исступленно сосал, одной рукой держа Ёжика за задницу, а другой намазывая щель „Норкой“. Потом развернулся, встал раком и насадил себя на орудие. Ёжик был чересчур искушен в сексе. Он ловил каждое мое покачивание и почти никогда не сбивался с ритма. И в этот раз он быстро опорожнил свои хранилища. И опять сказал, что этого больше не будет. Аппетит у него пропал, и пришедшие вскоре ребята ничтоже сумняшеся уплели и наши порции. На армейском сленге „потерять что-то“ означает „проебать“. В данное случае Сашкино выражение „проебали пирожные“ было как нельзя кстати. На сегодня с игрой слов было покончено. Начались обычные трудовые будни.
После обеда в класс пожаловал Мыш в новом синем больничном костюме. Мне даже показалось, что на почве пассивного анального секса у меня начались глюки — уж больно чистым и радостным он перед нами предстал. Когда сомнения насчет реальности происходящего прошли, я понял, что Семёна опять положили в госпиталь. „Ну что, салаги, поздравьте дембеля с приказом!“ Батюшки святы, за работой и другими сложностями местной жизни мы забыли, что приказ Министра обороны вышел десять дней назад! Как всё же были мы далеки от настоящей армейской жизни! В подлинной армии, с ее фирменной дедовщиной и прочими дебильными прибамбасами, к такому событию готовятся заранее. Больше, чем за три месяца. А многие — и с первого дня службы. Когда остается сто дней до приказа, те, кому надлежит скоро уволиться, начинают считать дни. И не только сами, но и с помощью только призванных салаг. Если „дед“ спросит салагу: „Сколько дней?“, и тот ошибется, наказания в виде избиения не избежать. Когда съедается вечерняя порция масла в столовой, считается, что еще один день прошел, и салаги должны строго следить за тем, кто из „дедов“ съел масло, а кто — нет. Сёмка рассказывал, что в их части ошибки случались нередко, и наутро большинство салаг были украшены свежими синяками. На вопросы офицеров всегда следовало: „Упал“, и старшие по званию не утруждали себя размышлениями о том, почему у них такой падёж солдат, причем только младшего призыва.