Аналогия с „Луна-парком“ возникла у меня еще летом, когда я нещадно боролся с травкой, пробивавшейся сквозь асфальт. Тогда мне верилось, что всего этого я больше никогда не увижу, и всё воспринималось с улыбкой. Сейчас же „Луна-парк“ предстал предо мною во всей красе: повсюду валялись обломки машин, двигателей и прочей ерунды. Очистить парк было невозможно по причине неподъемности хлама, список которого здесь приведен далеко не полностью. На территории парка располагалось десять наших ангаров с машинами, и еще пара зданий принадлежала соседям. Некоторые из ангаров не открывались годами, в других работа кипела каждый день. Прапорщики что-то ремонтировали, затем это „что-то“ ломалось, они опять ремонтировали, борясь и со сроком годности машин, и с предыдущими собственными ошибками. Оно опять ломалось, и прапорщики нисколько не стеснялись нас, когда пытались объяснить друг другу, почему машина не работает. Я жадно впитывал новые для меня слова из местного лексикона, надеясь употребить их в случае угрозы моему самолюбию. Пока же всё было мирно. Стень, увидев, что нам нечего делать, махнул рукой и оставил Юру за старшего. На его вопрос, а что, собственно, нам делать, Стень еще раз махнул рукой.
Это называлось парко-хозяйственным днем. Первая часть, „парко-“, запомнилась лишь сидением в кочегарке и моим отказом идти в магазин. А Ростик на что? Да и не знаю я, где это. Мне на самом деле не хотелось есть, несмотря на то, что завтрак у химиков был попросту несъедобным. Подумать только, еще сутки назад меня одолевали совсем иные заботы! Интересно, как там ребята? Бадма, наверно, вслух ненавидит Зубенко. А может, и нет, лукавый сын Востока. Может, это он всё подстроил, потому что работы на двоих осталось немного? И он мог не отличаться от других неблагодарных полковников. А я-то, дура, до последнего торчала у его кабинета!.. И как я мог так унизиться? Нет, надо было уходить с высоко поднятой головой. „И по шее бы не надавали“, — мелькнула последняя мысль перед тем, как я, сидя в теплой кочегарке, заснул, опершись щекой на задницу похрапывавшего Вовчика.
Ростик принес плавленых сырков. Как знал, гад, что я их с детства не люблю! Ничего не оставалось делать, как демонстративно отвернуться. „Так ты со своей независимостью долго не протянешь“, — буркнул Юра, вгрызаясь в податливую мякоть „Дружбы“ золотыми зубами.
Чувство голода появилось как раз к обеду. Надежда вкусно поесть в химической столовой витала надо мной только до прихода в гостеприимное логово последователей Пьера и Марии Кюри. Увидев, с какой физиономией я пробую первое, Стас перестал есть и посмотрел в свою тарелку. Я видел, как через рентген, всю таблицу Менделеева, у Стаса же было неважное зрение. Не узрев ничего инородного, сержант опять принялся уплетать за обе щеки.
„Поел — убери за собой посуду“, — ласково взывало объявление. Причем „поел“ было написано красным, а остальное — синим. А что, если не поел? Тоже убирать? Ну, это я так, про себя. Понятно, почему всё написано синим — посинеешь тут с голоду. Когда нес нетронутую пищу, вспомнился анекдот про Штирлица: „Штирлиц украдкой кормил немецких детей. От украдки немецкие дети пухли и дохли“. Смешно стало. Не заметил, как завернул с подносом за изгородь, где все отходы сваливались на радость волковысским и прочим свиньям. Врезался в огромного ефрейтора. Уже остывший суп растекся по его ширинке. Немая сцена и всплеск хохота с моей стороны. Всё-таки счастье, что химические супы быстро остывают. И несчастье, что химический ефрейтор не голову выше и на два плеча шире меня. От его удара ефрейторские лычки превратились в мерно кружащиеся звезды.
— Вы посмотрите, чё этот пидар сделал!
— Сам ты пидар!
Еще двое прибежали и начали толкаться. Я отбрыкивался, жалея, что супа больше не осталось. Второе тоже упало, так что я был полностью беззащитен. Подоспели Юра со Стасом с криками: „Эй, мужики, чё случилось?“ На „мужиков“ первым откликнулся я, не найдя ничего лучшего, чем спросить в ответ: „А чё они дерутся?“ Юра встал между мной и ефрейтором, похлопал, любя, его по плечу и сказал, что я новенький и порядков не знаю. Конечно, откуда мне знать, что ефрейторы здесь под ногами путаются! Ответный поток ласковых слов в мой адрес я слушал уже издали. Сообразил, что лучше спастись не то чтобы бегством — просто быстро уйти. Пытаясь закурить, обнаружил, что потерял зажигалку, оставленную мне шахматным майором. Ну и пусть — будет ефрейтору компенсация. Юра посоветовал мне не ходить на ужин. Антон, говорит, не на шутку рассердился. Да и шутка ли — над ним сейчас смеется вся столовая. Вот и бойцы из соседней нам части вышли довольные. „Здорово, — говорят, — ты его уделал“. Им уже привезли „молодых“. Стоят себе в сторонке, жмутся в кучку. Один день в части, а уже все с синяками. Дедовщина там цветет буйным цветом. Вот и меня доставать начали. Назвали шлангом гофрированным. „А еще, — говорят, — „черпаком“ называешься! Ты же и трех дней в части не был, не то, что год“. „Нет, — говорю, — три дня в общей сложности был. Да и не называюсь я никем. Даже половником“. Один полез задираться. Я встал в стойку не то петуха, не то наседки. Юра разнял. Мало им межвойскового конфликта — щас сделаем еще и разборку с соседями. Ростик брякнул, что они правы: для того, чтобы называться „черпаком“, нужно всё время служить. „Не волнуйся, ты самый что ни на есть настоящий черпак“, — возразил я, и все дружно заржали, закрывая тем самым дискуссионную для них тему.
„Нет, ты так долго здесь не протянешь“, — начал я словами Юры диалог с самим собой. Вот и пидаром обозвали, а за что? Обидно! И ведь красивый, зараза! Что-то последнее время меня потянуло на здоровых мужиков. Грубой силы хочется. Минск испортил. До него такой девкой я не был. Лоб от удара болит. Да-а, кулачище какой огромный! Да и в штанах не намного меньше. Когда суп его хозяйство подмочил, я успел заметить, уворачиваясь от второго удара, что „химическое“ орудие имеет один из наибольших за всю историю войск химзащиты калибров. „Наверно, Антошки все такие“, — подумал я и увидел перед носом калитку.
Сержанты ушли в увольнение. В городе открылась первая видеостудия. Вход по рублю — и сиди, сколько хочешь. Вовчик оттуда не вылезает. Вечером — кино про баб. Говорят, приходит из увольнения примерно такой же, как Антон после супа. Оно правильно — хочется. Вот и мне хочется. А в части — один Ростик да неизвестно где растворившийся Голошумов. Я залез в кабинку туалета. Их там три, но мне сразу приглянулась последняя — там щеколда самая крепкая. С первым мановением руки перед глазами возник ефрейтор. Вот он тащит меня за волосы, я почти не отбиваюсь. Закрывает дверь кухни, бросает меня на хлеборезку. Расстегивает штаны, упирается в предусмотрительно оголенную задницу. И резко входит. И выходит. И опять входит… И мне уже хорошо. Я не заметил, как погрузил в себя четыре пальца. Наверно, такой ширины оно и есть. Следов от общения с Антоном на „очке“ не осталось. Хотя это и неважно — Ростик сегодня уборщик.
Смена нарядов в нашей части еще с Великой Отечественной происходила в пять часов дня. Со временем она упростилась до примитива. По два офицера — дежурных по части, старый и новый, два их помощника из сержантов и два уборщика. Рапорт одного офицера сводился к словам „Всё нормально“. Новый дежурный спрашивал, нет ли слухов о какой-нибудь учебной тревоге. А с уборщиком вообще было просто: Ростик уже в который раз менял сам себя и, скорее всего, ни о чём себя не спрашивал.