Естественно, мне не спалось. Хотелось поболтать и орально прощупать его на предмет годности в любовники. Паренек был похож на ребенка, но, несмотря на это, моим любимым типом не был. Скромный, вежливый Андрюха — из Могилевской области. Я недолго сидел с ним, ибо понял, что он всё равно никуда от меня не денется. Ростик упорно не хотел лезть на уже сооруженные вторые полки, но жребий указал ему на это. Я остался на своей кровати, и теперь Андрюха должен был лечь рядом со мной. Я не хотел его и спал спокойно. Ромка храпел, как мужчина. Пару раз Стас, спавший под ним, пинал его ногами снизу, и это в конце концов помогло украинскому парню занять положение, в котором он не мешал нам наслаждаться соитием с Морфеем.
Днем мне пришлось сходить в соседнюю часть за тушью и перьями, которые я выпросил у Мойдодыра для пущей своей значимости. В доме у соседей одна комната была нашей. Я быстренько отыскал целый набор красивых перьев и собирался было уходить, дабы поскорее начать творить шедевры, когда зашел один из местных „дедов“ — тот, с которым несколькими днями раньше я чуть не подрался у „химической“ столовой. Я сразу понял, что на сей раз межвойскового конфликта не избежать — уж больно агрессивным он был. Зато мелким. Я сбил его с ног, закрыл комнату и спокойно пошел к себе. Даже руки не тряслись. Рассказал Юрке со Стасом, они пообещали разобраться в причинах. А их, в общем-то, и не было. Просто парень был зол на свою молодежь. Решил, что я больной и слабый, и захотел на мне выместить свое зло. Вечером пришел мириться. Учитывая, что при стычке я совсем не пострадал, я протянул руку в ответ. Больше никто из соседей не позволял себе выпадов в мой адрес.
На следующий день нам представили нового командира вновь пополнившегося и единственного в нашей части взвода. Заменитель Мордоворота понравился мне сразу. Его выбрали из числа наших прапорщиков, причем настолько удачно выбрали, что он оказался не пьяницей. Простой мужик, добрый и приветливый, относящийся ко всем без различия по сроку службы и званиям. Мне окончательно начинало здесь нравиться. Подумать только: еще недели не прошло, а я уже настолько свыкся с местной обстановкой, что даже и про Минск думать забыл! Лишь иногда, особенно перед сном, вспоминал Сашку. Я прогонял, как мог, мысли о нём, и спокойно засыпал под раздававшееся над ухом сопение малыша Андрея.
Близился Новый год. Командование задумало устроить для детей офицеров новогоднее представление в здании нашего клуба. Мне было поручено нарисовать под это дело декорации. Для этого в мое распряжение выделили служившую раньше будкой киномеханика комнату, как и положено, с дырками в зал. Кино в клубе не крутили лет десять, но дырки остались. Рисуя всяких там зайцев, Дедов Морозов, Снегурочек и прочую ублажающую офицерских деток нечисть, я наблюдал в окошки за Славиком, мывшим полы в клубе. Эрекция не спадала, ибо он только и делал, что стоял раком. Вот он, мой первый здешний лавер! Он, на свою беду, возбудил меня и навлек на себя мою любовь. Я не отходил от него, рассказывая анекдоты и иногда помогая менять воду в ведре. Снегурочки кончились, и я полностью занялся Славиком. Тяжело будет его раскрутить! Да и не очень-то хочется просто трахнуться. Хочется любви, причем обязательно обоюдной. А он любить мужика не сможет. Ну да ладно — я его буду любить, а он пусть считает это настоящей мужской дружбой.
Мы нравимся друг другу всё больше. Остальных я просто не замечаю. Славик уже рассказал мне о себе всё, я тоже готов доверить ему свой маленький секрет, но не находится повода, пока не приходит ответное письмо от Ежа — без скабрезностей, подобных моим, но такое же несерьезное. Типа „Мы по тебе соскучились, хочется прижать тебя к себе и тискать, тискать…“ Или того хлеще: „Целуем тебя во все части тела, доступные губам и языку“. Я показываю письмо Славику. Он смеется, пока не начинает понимать, зачем я это делаю. „Да, я люблю мальчиков, но за свою непорочность можешь не волноваться — мы с тобой просто настоящие друзья, как мужчина с мужчиной“. Славик всего пару дней относился ко мне с настороженностью. Потом, видя, что целоваться к нему не лезут, успокоился и уже без страха приходит в мою киношную каптерку.
Между тем и другие ребята тоже осваивались. Ромка и командирский „газик“ нашли друг друга, и у них было полное взаимопонимание — такое, что даже мы со Славиком могли бы позавидовать. Денис и машина связи тоже находились на пути к интимным отношениям. Ростик, казалось, переживал расставание с любимыми краниками на писсуарах. Он как-то весь преображался, когда по вновь составленному графику подходила его очередь. Он с таким самоотречением драил краники и так подолгу, что мешал мне онанировать. Боб помогал прапорщикам в парке чинить машины и уже нахватался от них непонятных мне слов, выражавших отрицательно-неприязненное отношение к автомобильному транспорту. Иван с Андрюхой порой не занимались ничем и были как бы на подхвате всё у тех же словоохотливых прапорщиков. Сержанты по очереди ходили помощниками дежурного по части. В их обязанность днем вменялись ответы на звонки за пультом с огромным количеством кнопок, огоньков и переключателей. Раз в два часа они записывали так называемые сигналы, поступавшие откуда-то из центра. По инструкции, о каждом сигнале они обязаны были докладывать Мойдодыру — даже ночью. Но тот уже лет двадцать назад просёк, на какие сигналы следует реагировать, а на какие лучше всего наплевать. Список самых важных центровых ЦУ сержанты выучили наизусть и по пустякам товарища полковника от жены не отрывали.
Новая часть за один день въехала в наш штаб. Тогда же появились и их солдатики — трое новобранцев из белорусских деревень и младший сержант, Виктор, как нетрудно догадаться, тоже воспитанник высокопроизводительных Печей. Мне иногда казалось, что печанские сержанты были везде. Новобранцы оказались симпатичными. Один — здоровый бугай, второй — чуть помельче, третий — толстенький и оттого милый и смешной. Я решил пока оставить их в покое — мне бы со своими разобраться. Когда-нибудь, начав с черненького Виктора, я постепенно доберусь и до остальных.
Капитан Голошумов мне нравился всё больше. Не как мужчина — он в шахматы играл. Не то, чтобы сильно, но мне для разминки хватало. Сегодня на его дежурстве я устроил аттракцион — игру вслепую. Мы устроились в Ленинской комнате, наплевав на программу „Время“. Я сел лицом к телевизору и спиной к шахматной доске и Голошумову. По моей просьбе выключили звук, дабы не мешал сосредоточиться. С непривычки я попросил белые. Голошумов получил мат уже при выходе из миттельшпиля. Заорал, что я смотрю на отражение в окне. Задернули шторы, и он начал белыми. Партия была тяжелая, сослуживцы восторженно галдели и сбивали с мысли. Я всё же провел пешку в ферзи, и Голошумов под уничижающие подначки с шумом положил своего короля и с горя закурил прямо в Ленинской комнате, обдувая дымом престарелых членов Политбюро, укоризненно наблюдавших за нами со стены. Третью партию я провел с сигаретой в зубах. Еле спасся от матовой атаки и предложил ничью. Славик, самоотверженно болевший за меня, уговаривал Голошумова ее принять. Уговорил. Я подлил масла в огонь, подойдя к доске и показав Голошумову матовую комбинацию в три хода с его стороны. Он схватил доску и убежал с ней в дежурное помещение. Теперь он оттуда выкрикивал свои ходы. Вдруг перестрелка шахматной символикой с его стороны притихла. Я обернулся. Прямо передо мной стоял ничего не понимающий замполит. Ребята объяснили ему, из-за чего, собственно, задерживается отбой и клубится табачный дым в боготворимой им комнате. Он не поверил и попросил продолжать. Но позицию я почти потерял. „Зевнул“ слона, но шел на твердую ничью. Замполит, перебравшийся к Голошумову, посоветовал ему проигрышный ход. Капитан не посмел ослушаться майора, да к тому же духовного наставника. Через пару ходов они сдались. Не сказав ни слова, замполит ушел.