— Здесь не так приятно, как наверху, — сказал Нойманн и хлопнул по решетке так, что с нее посыпались хлопья ржавчины. — Но может быть, это изменит твое мнение?
Лихолетов сполз по стене, кое-как устроил гудящую голову на руках. Он был так близок к цели — а теперь оказался в клетке, в плену, полностью зависимый от милости своего врага. Если Нойманн выжил после встречи с Лисой, значит, сама она убита. Медведь наверняка тоже. Была еще надежда на вторую группу, которая уехала в своем вагоне по направлению на Нюрнберг, но такая слабая, что Лихолетов запрещал себе даже думать об этом. Нет, он всегда полагался только на себя. Значит, и сейчас нужно включать собственную голову, как бы ни плыло перед глазами. Думай, думай.
Поведение Нойманна удивляло. Он угрожал пистолетом, требовал, уговаривал — но даже и не думал применять свою силу. Прикажи он, как приказывал другим, — и Лихолетов выложил бы ему все или застрелился из надежного револьвера Катарины по первому слову.
Нойманн видит в нем равного, догадался наконец Лихолетов. С какой-то особенно силой, которая может противостоять его гипнозу. Он чуть не задохнулся от внезапного облегчения и азарта. Это был шанс — возможно, единственный и зыбкий, но он вдруг возник, как яркая вспышка, и Лихолетов жадно вцепился в него. Главное теперь — не упустить.
Сыграть со смертью в поддавки и снова выиграть в эту чертову русскую рулетку.
Нойманн уже развернулся, чтобы уйти, но стоило Лихолетову сказать «Подожди», как он замер.
— Хорошо, — пробормотал Лихолетов, тяжело поднимаясь, — я все расскажу.
1. Катарина, у тебя гости? (нем.)
1. Катарина, у тебя гости? (нем.)
Аня
Вода была настолько горячей, что Аня едва могла терпеть, но все равно держала под струей руки и ожесточенно терла, до скрипа и красноты. Кровь давно отмылась, хотя Аня все равно чувствовала ее на своих ладонях. А еще — запах.
Первое, что она сделала, вбежав в комнату, — сбросила грязную одежду и залетела в ванную, чтобы отмыться. Но запах — чужой крови, чужой смерти — уже проник под кожу. И нельзя было вывести его ни обжигающей водой с мылом, ни слезами, ничем. Казалось, даже стены замка пропитаны этим запахом. Наверное, слуги уже вернулись — молчаливые и преданные, они все уберут и замоют кровь, как поступили после дня рождения Макса. Замок вновь засияет чистотой и роскошью, а следы впитаются в древний камень. Госпиталь, в котором умирали солдаты, приют, в котором умирают дети, — какие смерти укрывает это место и что еще ему предстоит укрыть?
Аня не могла находиться здесь ни минутой больше. Уехать прочь, как можно дальше, сбежать, начать новую жизнь. Руки есть — работа найдется, так всегда говорил Пекка. Только сейчас она поняла, как спокойно ей было в глуши, наедине с Максом. Пусть в его объятьях она вспыхивала и теряла волю, пусть ее тянуло водоворотом на самое дно — она готова была пойти на эту жертву, если такова цена. О счастье она уже и не просила — только бы не видеть больше смертей.
Нужно было вернуться к Максу и уговорить его во что бы то ни стало. Но письма, рассыпанные у прогоревшего камина, задержали ее. Когда Аня вбежала в спальню, подвывая и неся на ладонях кровь Боруха, она едва обратила внимание на беспорядок. Теперь же с удивлением глядела на обобранную комнату, кучу золы и желтые листы, исписанные красным химическим карандашом. Кто-то нашел и читал их — или хотел сжечь, как все остальное? Ни цветов в вазе, ни записок Макса больше не было.
Аня сгребла в кучу письма, разложила от первого к последнему, пробежалась по строчкам.
«Милый Пекка, сегодня мне снился странный сон про тебя. Будто ты мне совсем чужой и забыл, что я твоя сестра…»
«Пекка, а помнишь, как мы убегали от грозы, а потом ты сочинил ту колыбельную про злого Турсо?..»
«Обойти нельзя Вуоксу, перейти нельзя Иматру…»
«Лучше бы ты тогда бросил меня в огне, рядом с мамой…»
«Лучше бы ты и правда меня забыл…»
На бумагу упала капля, и карандаш растекся, буквы поплыли. Аня оглянулась, смахивая слезы, и увидела, как все предметы в комнате взмыли в воздух и парят, тихонько дрожа в солнечных лучах, — или они светились сами по себе? Она протянула руку — но не отталкивая, а подзывая, и коробок длинных каминных спичек лег в ее ладонь.
Пламя в камине занялось быстро. Письма сгорали одно за другим, съеживаясь черными комками и рассыпаясь золой. С каждым сожженным письмом Аня чувствовала, как освобождается, будто кто-то отстегивал очередной пыточный ремень или распутывал узел. Вот осталось последнее. Аня перечитала его, хотя помнила наизусть каждое слово.