— Ты права, — сказал он с некоторым разочарованием, — самый обычный ребенок.
— Но очень даровитый, — ответила Катарина. — Сыграй с ним как-нибудь в шахматы.
— Непременно.
Борух проснулся от того, что кто-то взял его на руки и вынес из машины во влажный после дождя воздух. Была уже почти ночь, и казалось, он проспал лет триста, не меньше. Пахло не по-городскому — печным дровяным дымом, сырой травой, а еще чем-то странным, озоново-грозовым, от Нойманна. Борух притворился спящим, чтобы Нойманн нес его, крепко прижав к груди, и можно было представлять, словно он на руках у отца. Правда, отец никогда не говорил ни с кем по-немецки, даже с военными.
— Подготовьте постель, будьте добры, — сказал Нойманн кому-то, кто не ответил, только зашуршал гравием, удаляясь. Борух приоткрыл один глаз, но в полумраке не увидел ничего, кроме теней от высоких каменных стен и парадного входа, освещенного газовыми рожками.
Двери распахнулись, какой-то маленький человечек встретил их, и Катарина задержалась с ним на входе. А Нойманн прошел по гулкому холлу, взбежал по широкой мраморной лестнице — будто Борух совсем ничего не весил. Мимо проплыли увитые кованым плющом перила, длинный язык ковровой дорожки, темные портреты и причудливые гербы на стенах. Повсюду горели, потрескивая, свечи, и волны тепла касались свисавшей руки Боруха и щек.
Нойманн шел уверенно, то поворачивая, то сбегая по короткой лестнице, и вскоре они оказались в длинном и темном коридоре. Здесь не было свечей или газовых рожков, зато сквозь вытянутые узкие окна светила луна. По выбеленному луной полу Нойманн дошел почти до самого конца и открыл одну из дверей слева. Им навстречу шагнула фройляйн в длинном простом платье, коротко, одним подбородком поклонилась Нойманну и пропустила в комнату.
Сквозь полуопущенные веки Борух не увидел в комнате ничего, кроме череды кроватей. Почти во всех уже спали. Его уложили у дальней стены в чистые простыни, пахнущие свежестью. Нойманн сам снял с него ботинки, накрыл колючим теплым одеялом.
— Набирайся сил, — сказал он так, словно знал, что Борух его слышит. — Завтра они тебе понадобятся.
Легко ступая, он вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь. Как только ручка щелкнула, Борух огляделся. Первое, что он увидел, — высокий сводчатый потолок, уходящий в темноту. В слабом лунном свете, который сюда почти не проникал, белело около дюжины постелей. Металлические, похожие на больничные, кровати скрипнули, и все покрывала взмыли в воздух почти одновременно. Борух испуганно закрыл глаза, а когда открыл вновь, его уже окружили.
Одиннадцать мальчишек, кто старше, кто младше. Все таращились на него так, будто Нойманн принес уродливую, но забавную новую игрушку. Самый взрослый из них, высокий и крепкий парень лет тринадцати, светловолосый, с чуть кривым сломанным носом, склонился над Борухом. Сдернув одеяло, досадливо цыкнул:
— Дохляк. Как звать?
— Борух, — ответил Борух.
— Еще и свинья. У нас не спят в одежде, свинья.
Все мальчики были в казенных хлопковых пижамах. Борух огляделся и увидел свою на спинке кровати.
— Я не знал, — буркнул Борух. — И я не свинья.
Мальчишки все покатились, но тихонько, задавливая собственный смех. Больше всех корчились два близнеца, словно пытались переплюнуть друг друга.
— Ансельм, покажи ему нож, — подзадорили светловолосого.
Скалясь, Ансельм приблизился к Боруху и повертел блестящим лезвием у него перед носом.
— Видал? — прошипел он. — Будешь тем, кем я скажу, понял? И будешь делать то, что я скажу. — Он отстранился, и толпа вслед за ним тоже схлынула, дав Боруху немного воздуха.
— Сегодня тебе, считай, повезло, еврейская свинья, — продолжал Ансельм. — Скидка в честь первого дня: снимай свои обноски и надевай пижаму, как положено. Я прослежу. Остальные — по койкам.
Мальчишки шустро разбежались, каждый в свою постель — застучали по полу босые пятки, зашуршали простыни. Борух неловко потянулся за своей пижамой, не сводя глаз с обманчиво расслабленного Ансельма, который играл с ножом, удерживая его вертикально на кончике пальца.
Вот этого Борух и боялся в приютской жизни — больше, чем строгих воспитателей, плохих условий или физического труда. Вот таких Ансельмов с ножами, верной свитой и своими правилами.
— Гюнтер, — бросил Ансельм через плечо, не спуская глаз с Боруха, — позови нам Далию. Она вряд ли спит.
Борух ускорился, чтобы переодеться до того, как придет эта Далия, кем бы она ни была. Пижама оказалась великоватой и не новой, явно с чужого плеча, но тоже чистой. Он затолкал свои вещи под кровать и раздумывал, может ли подвернуть рукава, или это будет уже не «как положено», но тут широкая дверь тонко скрипнула. В комнату мальчиков вплыла девчонка. Именно вплыла — неслышно перебирая ногами под длинной ночной рубашкой с оборками на руках и груди. Она была примерно того же возраста, что и Ансельм, но худенькая и блеклая, с хлипкой длинной косой на плече и каким-то мешочком в руках.