— Я знала, что эта ваша затея добром не кончится. Что беда его еще догонит. Но ты пришел не затем, чтобы просто сообщить об этом, правда? Чего ты хочешь?
Петров встал с жалобно вскрикнувшего стула, подошел к окну и задернул шторы.
— Диверсанты похитили ценного субъекта, — сказал он. — Нужно его вернуть, а для этого — активировать отряд «М».
На последних словах он понизил голос, хотя это было совершенно излишне: стены ее квартиры надежно хранили и не такие тайны. Любовь Владимировна недоуменно вскинула бровь, точно сказанное не имело к ней никакого отношения. Впрочем, до сего дня так оно и было.
— Поскольку Ильинский не сможет больше сотрудничать, я приехал к тебе… — Петров замер у стены с фотографиями, задумчиво почесал щеку.
— Мы с профессором разные люди. Он… был… конформистом. Шел на сделки. А я тебе помогать не буду. Тогда отказалась — и сейчас не проси.
— А я и не прошу, — отозвался Петров и кивнул на фотографию. — Это что, внучки твои? Славные какие девочки! В Сосновке, кажется, живут, я ничего не путаю? Ты права, Люба. Вы с Ильинским разные. Он был одинокий человек, поэтому боялся только за себя. А вот ты за себя не боишься, зато за них…
Он постучал пальцем по фотографии и вернулся к Любови Владимировне. Присел перед ней на корточки, чтобы заглянуть в глаза.
— Так как?
Любовь Владимировна стиснула зубы. Если бы она могла, то прикончила бы Петрова прямо в собственном кабинете, между вечерним кофе и рюмочкой хереса, на турецком ковре, среди всех этих книг по психоанализу и нейробиологии, среди цветов в дореволюционных вазах, под роскошной люстрой с медными завитками, рядом с проклятой инвалидной коляской, к которой ее приковали. Он приковал.
Действительно, за себя она тогда не боялась. Отказала дерзко: ноги ее не будет в этом исследовании, если оно повлечет за собой новые войны и потери. А потом — та страшная авария, из-за которой ей до сих пор снятся взбесившиеся черные автомобили. Она готова была отдать на отсечение обе бесполезные теперь ноги, что это была месть за ее позицию. Она пережила три войны и две революции и достаточно навидалась таких, как Петров.
Вдох и медленный выдох. Любовь Владимировна взглянула на Петрова сверху вниз.
— Скажи, Леня, — холодно уронила она. — Мне просто интересно… Тебя кто-нибудь любит?
— Конечно, — улыбнулся Петров. — Родина меня любит.
Аня
В темной избе жарко, душно и тесно. Дети, старики, мужчины и женщины толпятся по углам, глядят себе под ноги. Кто-то всхлипывает тихонько. Кажется, собралась вся деревня. Три старухи тянут плач, мерно раскачиваясь, подвывая на выдохе. Монисто на их шеях позвякивают. Анники кажется, она раскачивается вместе с ними, будто плывет в огромной лодке, лежа на спине гигантского водяного змея. Волна подбрасывает ее, тело змеево мягко бьется о дно.
Рядом на табуретке сидит мама, держит Анники за руку. Мама одета точно так же, как и в то утро, когда отпустила ее вместе с Пеккой проверить силки. Только лицом как будто состарилась на десять лет. Мама морщится, выдавливая слезы, но у нее не получается, и она только тянет вслед за старухами.
Пекка тоже здесь, у другого борта этой лодки. Анники тихонько сжимает его руку. Пекка вскидывается и смотрит на нее со смесью ужаса и радости — Анники впервые видит, как это, когда ужас и радость одновременно.
— Пекка, ты что? — спрашивает мама.
Пекка кивает на Анники, не сводя с нее глаз, и тогда Анники зовет:
— Мамочка.
Мама вскрикивает, падает лбом прямо ей на живот и плачет. В избе все стихает, кроме ее всхлипов и треска свечей. Анники поднимается и садится в гробу. Она одета в материно смёртное, и рукава широкой рубахи свисают с плеч.
— Ой, Господи! — кричит соседка и бросается к выходу. Некоторые бегут за ней, остальные вжимаются в стены.
Посреди комнаты замирает, как заяц, Дюргий: на щеке у него глубокий порез, чуть припухший, воспаленный. Отец Дюргия, высокий мужчина с огромными руками, одним махом вышвыривает сына за дверь и пятится сам.
— Она же мертвая была, — говорит он, и голос у него дрожит. — Я ж ее сам принес из лесу, она не дышала.
Тут одна из причитальщиц, трясясь всем своим большим телом, выступает вперед, и Анники узнает бабку Хильму. Хильма живет на дальнем краю деревни и считается знаткой — то есть сведущей в заговорах. Говорят, к самой Мьеликки, лесной хозяйке, на поклон ходит. Хильма поводит в воздухе рукой, защищаясь от зла, и хрипло шепчет: