Я позволю ему думать, будто сумел склонить мать к своей воле — но это неправда, неправда.
— В восемьдесят седьмом здесь вспыхнул гигантский пожар, — продолжал Антон, — весь квартал сгорел дотла, тогда, в основном, строили из дерева. В Старом Городе ничего изменить уже было нельзя, но в новых кварталах князь приказал устраивать большие расстояния между домами, определил минимальную ширину улиц, установил запрет пользования открытым огнем в бедняцких жилищах, хотя, естественно, никто этот закон не выполняет. Тогда же были какие-то стычки на фабриках, пошли слухи, будто кто-то из демиургов Огня имел здесь измаилитскую женщину, и, понимаете, той ночью дал жару, хи-хи-хи. Опять же, в восемьдесят девятом… Да не давайте вы ему никаких денег. А ну пошел, зараза!
Оказалось, привязался какой-то какоморфный нищий — третье ухо на лбу, пронзающие кожу кости, длинный хвост, из жабр течет какая-то слизь — и, запинаясь, начал вымаливать у Алитеи грошик, ну полгрошика, будьте так добры. Антон отогнал его ударами дубинки по ногам.
Ничего удивительного, что он привязался именно к Алитее: даже в дорожном костюме (потому что «Окуста» с остальным их гардеробом еще не прибыла) она приковывала внимание, фокусировала на себе взгляды прохожих, родная дочь Марии Лятек. Разве не такое бессмертие было обещано людям? От отца к сыну, от матери дочери — то, что никогда не умирает, манера говорить, способ мышления, манера двигаться, проявлять чувства и скрывать их, способ жизни и сама жизнь, сам человек. Морфа столь же неповторима, как и стиль письма, она отпечатывается словно перстень в воске, одинаково — как от женщины, так и от мужчины. И правильно Провега поправлял Аристотеля: Форма выше пола, и это от Формы зависит сила семени, а не наоборот. Достаточно поглядеть сейчас на Алитею: волосы мастерски сплетены в восемь косичек, темно-синие кружева вокруг шеи, из тех же кружев сделаны перчатки, наполовину расшнурованная кафторская митани, эгипетский лен стекает с плеч накладывающимися одна на другую складками — белизна на синем и на белом, широкие, черные шальвары высоко в талии поддерживаются многократно перевязанным в талии поясом, каблучки кожаных башмачков высотой ровно в четыре тука. Абель мог поспорить, что ее сегодняшние благовония еще недавно принадлежали матери, он знает этот запах, и уж наверняка узнает этот взгляд, которым Алитея проводит нищего: поднятый подбородок вместе с выпрямленной спиной и отведенными назад плечами, наморщенными бровями — сейчас она уже никому не покажет язык, сейчас она кто-то другая.
Неужто всему этому мать ее научила? Нет, наверняка, нет, такому не учат. Было достаточно, чтобы Алитея часто находилась с ней, что жила в ее ауре.
И я ведь тоже ничего большего от отца не желаю.
— Вы тут всегда бьете нищих? — холодно спросила Алитея у Антона.
Слуга оскалил зубы.
— На самом деле, эстле, значительно чаще нищие избивают прохожих.
Они ненадолго присели в садике амиданской таверны. Антон заказал кападдокийский согревающий напиток из дикого меда. Он указал на рисунки, покрывающие стены таверны, и на цвета вывески над входом.
— «Под Четвертым Мечом». Такие страны, как Неургия, балансирующие на самом краю антосов Сил, не подавленные какой-либо морфой, привлекают всякого рода изгнанников, лишенных наследства, лишенных земли и хозяина, остатки несуществующих народов, затерянные диаспоры. — Слуга наслаждался собственным рассказом. Наверняка, он просто повторял слова какого-то эстлоса — его выдавала чужая форма высказывания. — После бегства Григория мы пережили их истинный потоп. По-моему, именно тогда пал Пергам…
— Тысяча сто тридцать девятый, — вмешался в рассказ Абель, отставив чарку. История ли это еще, или уже политика? Видимо, именно здесь и проходит пограничная черта. И вообще, как говаривал прецептор Янош, история — это политика, о которой рассказывают в прошедшем времени. Абель был внимательным учеником. Разбор царства Третьего Пергама дополнил союз Нового Вавилона с Уралом. Словно кольчатые шестеренки железной макины сцепились на землях Селевкидов короны Семипалого и Чернокнижника. Когда-то в Амиде имела свою резиденцию кратиста Иезавель Милосердная, сохраняя древнюю Форму царства Пергама; она удрала первой. Державу разодрали пополам — амиданская провинция досталась Чернокнижнику, пергамская провинция досталась Семипалому. Всех Селевкидов вырезали до одного. Лишь в пергамской диаспоре ходили слухи и легенды о спасшемся потомке царской крови, который когда-нибудь — как и во всех легендах подобного типа — вновь взойдет на трон Амиды; ведь один раз Селевкиды уже возвращались, покончив с владычеством Атталидов! Тем временем, беженцы пытались удержать и передать своим детям морфу уже не существующего народа — что было возможным уже только вдали от родины, которую постепенно, поколение за поколением, проедали ауры завоевателей. Но даже здесь, даже в многокультурном Воденбурге беженцы не находились в безопасности. Язык, одежда, кухня, священные цвета — они спасались этим. Но, в конце концов, и они утратят собственную морфу, когда последующее поколение, рожденное на чужбине, окажется, скорее, амиданскими неургийцами, чем неургийскими амиданами. Так вот умирают народы.