— Это «ребячество» заставит их опытных канониров ослепнуть в самый решающий момент, Афанасий Игнатьевич, — спокойно, почти ласково ответил я, не поднимая головы от чертежа. — И это только начало.
Не давая им опомниться, я достал из своего походного мешка неуклюжий, собранный на скорую руку механизм из шестеренок и медного раструба — прототип ручной сирены, что сунул мне на прощание Гришка.
— А это — наш голос. — Я с грохотом поставил его на стол. — Еще не воет, как надо, но мы быстро доведем до ума и размножим. Десяток таких устройств, установленных на передовых позициях. В нужный момент они начнут вращаться. И издадут звук, которого никто из них никогда не слышал — выворачивающий нутро, душу скребущий механический вой, от которого стынет кровь в жилах. Он будет давить на нервы, сводить с ума, не давать услышать приказы своих командиров. Мы ударим по их ушам. Мы заглушим их волю.
Отложив сирену, я снова взялся за грифель, начертив схему расположения наших сил вокруг крепости.
— И наконец, финал. Пока их гарнизон будет ослеплен и оглушен, пока их души будет терзать вой наших сирен, мы запустим фейерверк. Весь. Сразу с трех сторон. Сотни ракет взлетят в небо, создавая иллюзию массированной атаки с нескольких направлений одновременно. Командиры, не видя, что происходит, не слыша приказов и получая панические донесения об атаке отовсюду, начнут метать резервы из одного конца крепости в другой. В их рядах начнется сумятица. А для нас — фейерверки дадут небольшое освещение для ночной атаки.
Я обвел взглядом их ошеломленные лица. Артиллерийский подполковник смотрел на меня с откровенным ужасом, Сытин — с мрачным, тяжелым недоверием, а в глазах Орлова, стоявшего у входа, разгорался огонек понимания (вот кто точно знает цену моим «придумкам»).
— Мы атакуем их страх, господа. Мы превратим их неприступную крепость в ловушку, в которой они сами себя сожрут от ужаса. Мы вызовем полный коллапс. И только тогда, когда их воля будет сломлена, когда их командиры потеряют управление, — я сделал паузу, обводя грифелем единственный участок стены, — только тогда пойдут наши штурмовые отряды.
Я отложил грифель. На пергаменте лежал план невиданной доселе атаки.
Тишина в палатке чуть ли не звенела. Офицеры обмениваясь тяжелыми взглядами, в которых недоумение боролось с откровенным скепсисом. Первым, как я и ожидал, не выдержал полковник Сытин. С натужным скрипом походной табуретки он грузно оперся побелевшими костяшками пальцев о стол и посмотрел на меня в упор. В его взгляде было усталое, отеческое снисхождение к зарвавшемуся, по его мнению, юнцу, который возомнил себя стратегом.
— Петр Алексеевич, — начал он взвешенно, словно отмеряя каждое слово на аптекарских весах. — Мы люди военные, простые. Твои «потешные огни» да дьявольские свистульки — дело, может, и занятное. Для ярмарочного балагана. Но здесь, прости, война. Здесь кровь льется настоящая. Мы не можем рисковать тысячами солдатских жизней ради… фокусов.
— Вы считаете это фокусами, полковник?
— А чем же еще? — он развел руками, ища поддержки у остальных. — Вы предлагаете нам играть в разбойников, пугать басурман криками да трещотками, в то время как настоящая война требует иного. Порядка. Терпения. Расчета. — Он обвел взглядом остальных офицеров, и те согласно закивали, обретя лидера. — Единственный разумный путь в нашем положении — тот, которому ты сам нас и учил под Нарвой. Зарыться в землю. Глубже. Построить надежные редуты, укрепить фланги, наладить караульную службу. Перейти к глухой, изматывающей осаде. Да, это долго. Да, мы понесем потери. Но так мы сохраним армию. Дождемся весны, подкреплений от Государя и тогда уже, с новыми силами, по-настоящему ударим. А твои затеи, прости великодушно, — верный путь к позору.
Он тяжело опустился на табуретку, довольный своей речью. Его план был безупречен с точки зрения военной науки. И абсолютно самоубийственен в наших реалиях. Ждать весны? К весне от нашей десятитысячной армии останется в лучшем случае половина — изможденные, больные калеки, не способные держать оружие. Он предлагал медленную, почетную смерть в окопах во имя устава.
— Благодарю за ваше мнение, Афанасий Игнатьевич, — спокойно ответил я. — Оно основано на опыте и здравом смысле. И оно ведет нас прямиком в общую могилу.
Сытин покраснел. Мне даже стало боязно, как бы кондратий не прихватил старика.
— Ты… ты смеешь…
— Я смею утверждать, что у нас нет месяцев, — с ленцой прервал я его. — У нас нет и недель. У нас есть несколько дней. Либо мы берем Азов сейчас, одним дерзким, безумным ударом, либо эта армия сгниет здесь заживо. И вы, полковник, знаете это не хуже меня.