Варвара пыталась усовестить Радаева, когда бывала в городе, но не смогла ничего добиться.
Как-то среди дня Варвара Казанцева пришла к Кате и застала ее лежащей на койке — в белой нестиранной кофте с разорванным плечом и с непричесанными волосами.
— О чем думаешь, голубынька? — участливо спросила Варвара, присаживаясь к ней.
— А так, о чем придется. — И Катя обиженно поджала губы. — Все бросят — так призадумаешься.
— Полно а ты… зачем печаль на себя напускаешь!.. Живи, как люди… Уж очень ты опустилась что-то…
— Тебе хорошо давать советы, — отвернулась Катя. — А случись с тобой самой…
Казанцева перебила ее:
— А ты не злись. Этим судьбы не поправишь. Не знаючи жизни, видишь только свою печаль, а умом раскинуть да вокруг поглядеть — способности нету. Стоишь на мосту, а ищешь броду. А ведь теперь жизнь-то совсем по-другому идет!.. Бывало, гляди того, засосет бытейская гниль, — а помощи никакой ниоткуда: прав не давали, заботой да обхожденьем не баловали. Чуть баба посмазливее — так заманят, так улестят, а после на улицу выбросят… А на честную работу вступишь — себя не прокормишь. Учиться надумаешь — дорога камнями заложена, не перелезешь… Ты слушай, девонька, слушай.
— Говори, я слушаю, — сказала Катя неохотно.
— Я вот тоже, в твою пору, в город одна пришла — и много грязи под ногами видела, горькую полынь пила — ну только не сдалась, а даже напротив — силу в себе возымела. Потом замуж вышла за грузчика, — был ничего парень, а потом пить начал… Оба мы работали тогда на Любимовских пристанях, — только жизнь-то была нелюбимая, — горько улыбнулась Варвара. — А тут дети пошли. Я зову его обратно в деревню, а он не хочет. Тайком от меня избу в Ключихе продал, а деньги — по ветру пустил… Так, в пьяном виде, и ушел на тот свет.
Трое детей после него осталось. Дети с голоду пальцы до крови изглодали, а я гляжу, плачу — и на кусок им не могу заработать. Да еще хворь привязалась… Пошла грузить, а ноги не держат и перед глазами белые мухи летают от слабости. На пристани жара, шум, грохот… понесла ящик с папиросами и на сходнях упала… очнулась — лежу на берегу за лабазом и подле меня никого нет. И такой страх обуял, — хотела в реку сунуться, да ребятишек вспомнила: ведь меня они с хлебом ждут?..
Пошла было домой, да силы не хватило, — добралась только до ночлежки, — там грузчицы жили. Думаю, у них отлежусь и домой пойду. Одна знакомая приветила меня, на свою нару пустила. Вечером она ушла на пристань, а ребенка своего мне покинула:
«Понянчись, говорит, а то оставить не с кем».
Ночью вернулась она и за мои труды дала полкаравая хлеба.
Я расспросила: как жить она изловчается?
«А так, говорит, и живу — сама видишь. Нынче ты с моим дитем посидела, а завтра еще кого-нибудь попрошу, а вчера никого не нашла, так ребенка одного оставила… куда денешься? жить как-нибудь надо».
Сама она молоденькая, красивая — только бы и жить такой, да счастья на ее долю не хватило.
«От кого ребенок-то?» — спрашиваю.
«От лабазника, — отвечает. — Без этого на работу не брал. Теперь вот и маюсь».
Наговорились мы с ней досыта, поплакали, и ушла я домой. Отрезала ребятишкам хлеба, — а они глазенки-то вытаращили, и едят, и едят — таково жадно, даже испугалась я: уж не объелись бы!.. Маленького хотела грудью кормить, а молока-то нет.
Из троих детей выходила только одну Оксю, да и та в голодный год умерла от тифа… Ох, Катюшка, Катюшка! По гроб не забуду, во сне не засплю — уж так жалко ее, страх!.. Она ведь была бы тебе ровесница!..
Варвара крепилась, чтобы не заплакать.
— Да-а, таково-то вольготно было у жизни в лапах! А вам теперь что? Вольная воля, свободный труд. Тебе вот декрету дадут четыре месяца, пособие получать будешь и в бараке угол дадут, — я про тебя уже говорила где надо… Видишь, помощь со всех сторон. Подумай-ка: какие твои годы! На самой зорьке в жизнь идешь. Бери свое равноправие в руки и пользуйся им по-хорошему. Теперь человеку по работе цена. Понятно ли это? — спрашивала Варвара и, к досаде своей, понимала, что не доходят до Катьки такие речи.
— Ничего, обойдется… а Петьку забывать надо: не он один — свет в окошке. Молод месяц не на всю ночь светит.
И, собираясь уходить, сказала, что напрасно Катя не ходит на работу.
Кожевникова замолчала и, провожая ее долгим взглядом, подумала:
«Будто не понимаю, почто явилась: притворяется. Не пожалеть человека пришла, а лишний хомут надеть хочет. Тятя недаром про то говорил…»