— Вы, может быть, зайдете туда?.. Да, не важно: в самый разгар работы мы остаемся без леса… Выхода? — Никакого… Единственное, чем можно спасти положение, это — плоты на рейде… Да, чужие… Тресту механического транспорта — нашему «дружку»… помните? Штальмер тоже советует взять… Что будешь делать?.. Завод важнее. В самом деле, не завернуть ли их на «наш двор»? а? Тогда с утра же и начнем выкатывать…
Олейникова испугалась за Бориса Сергеевича, который, по ее мнению, рисковал очень многим… Могут произойти большие неприятности, тем более, что враги его не пропустят этого и используют в своих целях. Она хотела предупредить его, остановить, но не решилась. С настороженным любопытством она слушала устойчивый, негромкий голос начальника, и все, что услышала Мария, было настолько важно и серьезно, что личное дело, пригнавшее ее сюда, быстро обмельчало и казалось теперь совсем ничтожной царапиной, с чем стыдно идти к врачу.
А Дынников уже улыбался, но это относилось не к ней, а к другому человеку, кто слушал инженера через мглу ночи и незатихающий плеск дождя:
— Серго Орджоникидзе вы, конечно, увидите?.. Да, это уже из области чувств… поблагодарите его: рельсы, обещанные им, поступили на площадку сегодня в шесть часов — на трое суток раньше срока…
В заключение он пожелал Матвею спокойной ночи, хотя и знал, что спать ему тоже некогда.
Мария углубилась в работу, переписывая письма, отношения — то сухо деловые и краткие, то необыкновенно строгие и требовательные, с решительной угрозой, то дипломатично вежливые, то пространные и убедительные, с горячей просьбой, то лукавые, то простодушные и милые, — и трудно было поверить, что писал их один и тот же человек, сидящий с ней рядом. Они ни в коей степени не разрушали сложившегося у ней представления о нем, но раскрывали новые черты в его характере. Она все ближе и лучше узнавала его… Он был центровой точкой, вокруг которой разрасталась эта огромная по масштабу и лихорадочная по темпам работа, захватившая в свою орбиту и Марию Олейникову.
Он наготовил много черновиков, написанных косым, твердым и малоразборчивым почерком (но она привыкла к нему) и придвинул по столу к ней, спросив просто:
— А чаю хотите?.. с ним лучше работается…
— Нет, спасибо.
— «Не до этого, мол, когда…» — он запнулся и, взглянув на нее пристально, с откровенной, чуть насмешливой улыбкой, которая не обижала, а, наоборот, выражала участие и обещание поддержки, спросил:
— Вы, конечно, поплакали сегодня?.. Да?..
— Но это же безобразие, Борис Сергеевич!.. Клевета… Вы знаете, как было дело. — В ней опять вскипела бессильная обида. — Я не заслужила такого бесчестья… Я лучше уйду. — Она крепилась, но голосом владела плохо: — Да, я лучше уйду от вас, — повторила она. — Мне там спокойнее.
— Где это «там?» А вы успокойтесь, Мария Семеновна. Первый порыв, обида — не есть еще трезвый учет реальности. Мещанин всегда играет на понижении цены человека, он хочет верить и доказать, что все подобны ему…
Это было глубже совета и больше, чем участие. Он повернулся к ней, на лбу лежала прямая между бровей складка раздумья и сдерживаемой злости, потом лицо его немного прояснилось.
Впервые выпадал ему случай быть к ней так близко, в обстановке, когда никто не мог помешать и когда есть время переговорить, что не удавалось прежде. Он ждал этого случая. Когда поднимали «Лорейн», он встретил ее впервые, и после несколько раз принимался думать о ней, о себе, о своем прошлом. (Прошлое ничем не связывало). Теперь он понимал, что судьба этой девушки была ему совсем не безразличной, он не мог не защищать ее от нападок, интриг и сплетен.
— Да, это мерзость, — сказал он с презрением. — Я уже сказал Гайтсману, чтобы этого пачкуна не подпускал к газете. У нас и без того много забот… А вы, Мария Семеновна, не догадываетесь, кто против нас восстал? Нет?.. Жальце выпустил Макар Подшибихин… уж очень бездарно написано… Жалею, надо было раньше прогнать…
Он курил, и голубое облако дыма беспокойно вилось между ними. Мария рассказала ему, как сегодня два раза встретился ей Подшибихин, какой угрожающий и вместе с тем смешной был у него вид, и как долго она искала Бориса Сергеевича. (О странном парикмахере и Мокроусове пришлось умолчать: кто знает, что мог бы тогда подумать о ней Дынников).
Он слушал ее с неистощимым вниманием, глядел в свежее молодое лицо, осмугленное летней прелестью, на ее густые спутанные ветром волосы, на ее женственные, но лишенные полноты руки, — белое полотняное платье неровно поднималось на ее груди… Все в ней волновало его хорошим теплым чувством. Она вдруг почувствовала на себе этот взгляд и как-то сразу выпрямилась, оборвала речь, сбившись с прежней мысли, а Борис Сергеевич, уронив на стол пепел, порывисто нагнулся и сдул его.