Яков удивлялся:
- Как Годунов проведал, что в письме нарисована корона? На свет что ли выглядел?
- Бумага плотная. Вряд ли видно.
- Ты проверял?
- Знамо!
- Чего, знамо! – бушевал Матвей. – А если вскрыл он письмо?
- Посмел государево письмо вскрыть?!
- Мы же посмели. Распарил сургуч и расклеил.
- Не положено же!
- А что мы сделали, положено?
- Ты рисовал!
- А ты упрашивал!
Как не верти, выходило: лучше иметь Годунова другом, чем врагом. Племянник и дядя задумались, как вывернуться. Дядя был почище племянника в помыслах. С бабами близко по щекотливым вопросам не общался. Долго молчали. Яков пожурил племянника, что голова пса, привязанная к сбруе его жеребца, смердит нещадно.
- Потерял я свою голову. Без головы же государем не велено. Полкана помнишь?
- Пса, что в Нарве привязался?
- Он и есть.
Настроение Якова окончательно испортилось. Он вспомнил пса, которого ласкал.
- Другую собаку не нашел?
- Не деда Костки кобелей же было резать?
Яков считал, что и других собак жалко резать. По природной чувствительности глаза его увлажнились. Матвей же сухо сказал: де, знает он только двух баб, которых можно представить кандидатками в жены государевы – будущую жену свою, Ефросинью Ананьину, и изнасилованную им в бане странноприимного дома недавнюю девицу, кличимую Марфой.
Годунов собирался уже последовать за Матвеем, когда от шершавого ствола дуба отделилась человеческая фигура в бесформенном рубище и одним прыжком оказалась подле. Высокий молодой жилистый человек в грязных мокрых портах, без сапог, в опорках, в разорванном русском длиннополом кафтане поверх красной рубахи, без шапки, с лохматой головой. Неизвестный схватил лошадь Годунова под уздцы. Явление было столь внезапным, что конь Бориса попятился. Борис хотел оттолкнуть бродягу, но тот повис на узде и не отпускал.
Борис растерялся, потянулся к сабле, но незнакомец крепко прижал Борисову длань к рукояти.
- Убей или дай хлеба! – молил или требовал он.
Было что-то мистическое в появлении незнакомца, будто вернулся к жизни терзаемый волками труп. Годунов быстро посмотрел в сторону мертвеца. Тот оставался на месте. Наглые волки и вороны, вспугнутые стрелой Матвея, воротились на трапезу. Некоторые уже рвали и прибитого стонавшего волка.
Годунов совладал с собой, не стал звать на помощь:
- Хлеба? Вонючая рыба и та бы сгодилась.
Он достал из торока осьмушку хлеба и протянул бродяге. Незнакомец схватил хлеб и жадно впился желтыми зубами, отпустил узду. Годунов, не уезжая, насмешливо глядел, как бродяга ест. Он примеривал в уме, не с плеча ли трупа кафтан на бродяге.
- Кто ты, чудище? – спросил Борис.
- Комедийных дел Географус.
- Где же артель твоя?
- Разбежалась.
Зная предысторию этого человека, стоило бы удивляться, как после разграбления дома богатого купца можно было столь стремительно пропить и проесть неправедно обретенное. Едва истекло два месяца.
- Запить будет?
Годунов дал привозную варяжскую флягу, наполненную крепким медом. Бродяга жадно пил. Мед бежал по рыжим усам и всклоченной бороде. Напиток на глазах приводил пропойцу в чувство. Он думал о будущем.
- Возьми в верные холопы, боярин.
- Я не боярин, - не без обиды сказал Годунов. – Мой чин поменее. Работы у меня немного.
- На все, что угодно, сгожусь.
Матвей уже годился на все, что угодно, и Годунов рассмеялся. В одночасье два человека обещали умереть за него. Легко на Руси покупается преданность! Бродяга все же заинтересовал на кого-то похожестью. Годунов не готов был признаться, на кого.
- Чего же ты можешь?
- Что скажешь! Петь и плясать.
Борис успокоился и окончательно пришел в веселое расположение духа.
- К месту ты, братец, со своим предложением. Что же, пой!
Допив флягу до дна, бродяга отряхнулся:
- Нет ни гуслей, ни цимбал, ни скрипки.
- Скрипи осиною.
Откашлявшись, бродяга сел на поваленное дерево и затянул низко, протяжно, тоскливо. Голос его был глубок. В выводимых руладах сквозило сродное правде страдание. Он пел о русских богатырях, о безвозвратно ушедшем веке, когда ездили молодцы в поле единоборничать с печенегами да половцами. Сильна была десница и шуя, и вот больше нет Добрыней и Муромцев, другие люди.
Тоска песни пробуждала нутряную скуку, евшую изнутри Годунова, он смутился. Заметив растроганность слушателя, Географус приободрился:
- Дай за искусство денег.
Борис одарил бродягу полтиною:
- Некогда мне тепереча, поеду. Дойдешь до царского двора, спроси стряпчего Годунова.
- Не забуду, - торопливо поцеловав руку дарителю, бродяга грыз зубом монету, проверяя, достаточно ли в ней на примесь серебра.
Годунов тронул коня. Уже выезжая из леса, обернулся. Подняв палку, бродяга разогнал скалившихся и щетинившихся волков, распугнул птиц, полез трупу в рот, нет ли мелкой монеты, таскаемой обычно за щекой.
Навстречу Годунову ворочался Матвей.
- Ты чего, Грязной?
- Вот же сглупил, стреляного волка бросил.
Матвей пинком откинул бродягу, достал острый нож и стал свежевать с подпорченной воронами шерстью хищника. На худую шапку волчья кожа сгодится. Бродяга Географус сел на пень и без злобы глядел на Матвея.
В тот день Матвей, Яков и Годунов размышляли над разным. Матвей гадал, где добыть царских невест, кроме двух ему известных. Годунов думал: как неразумно жизнь устроена. Вот государь. Почто казнил и ограбил он тверчан, новгородцев и псковичей, безропотных собственных подданных? Почто казнил и ограбил с отменной жестокостью? Не хватило бы ободрать их новой выдуманной податью? Как неумно!
Яков пытался оправдать государя. Аргументы он выстроил следующие. Царь давит старинное боярство, ищет опоры в новых людях, таких как Годунов или он, Яков. За ними перспектива. Это справедливо. Яков незнатен, до деда родословную знает. Одна заслуга у дедов, не из холопов.
Отчего же нет Якову дороги в первые люди? Вот и на колоколах он столь чудно играет, что и Годунов учится. Но если царь против бояр, почему он из обычая перевел в закон местничество? Не он ли утвердил Разрядную книгу? Почему полками командуют не по знанию, но старшинству? И чем знатнее, тем более права на Большой полк или полк Правой руки? Что я, Годунов вон как пронырлив, а не боярин.
И все-таки им с Матвеем пришлось поработать на Годунова.
6
Скорыми переходами в три дня доехали до Москвы. Чем ближе к столице, тем оживленнее становились места. Дороги делались крепче и шире, мосты устойчивее. Распаханные поля говорили о человеке. Но подданные прятались царя своего и не выходили к дороге.
Переехали Москву-реку, увидели широко раскинувшиеся деревянные дома с соломенными крышами. Редко украшали их труб, топили по-черному. Окрестные белые строения монастырей оживляли картину. Пошли слободы. Здесь жили кузнецы и другие ремесленники. Из мастерских пахло жаром, глиною и свежеструганной доской. Сразу за улицами начинались огороды. Там бабы, дети и старики, готовясь к посеву, рыхлили почву деревянными сохами, влекомыми лошадьми или быками. Городские ремесла были более прибыльным делом, и взрослые мужчины не отвлекались.
На Неглинной и Яузе вертелись мельницы, смолачивали оставшееся с зимы зерно. Дальше протянулись лавки и шалаши, где торговали хлебом, мясом, рыбой, дровами, сеном, глиняной посудой, скобяными изделиями, громоздкими избяными остовами.
Столичные жители встречали царя с восторгом. Простонародье никогда не боялось его. Обыватели справедливо полагали: своих не обидит. Власть на Руси была властью Москвы, города же вообще владели селами. Огромная часть города жила свободно, село же состояло из холопов, смердов, безинвентарных закупов, половников, арендовавших у бояр и дворян землю за половину урожая. Свободный крестьянин, бобыль был редок.