Бомелий же, не надеясь исключительно на Якова передал, о судьбах гадая, и другим опричникам, князю Вяземскому, Федору Басманову и Григорию Грязнову про «человечка с письмом». Он не сомневался: пройдет мало времени, дойдет до государя. Царь обязан поверить в то, во что верить желает: опять враги, опять нож в спину. Новый опричный поход в сердцевину Руси, Владимиро-Суздальскую землю, отвлечет русские силы от Ливонии, где речь Посполитая стремится утвердиться после распада немецкого ордена Меченосцев. Изрядная сумма, вчера переданная Быковским, надежно упрятана Бомелием в окованный сундук.
Бомелий позвал Зенке, в соседней горнице кипятившего эликсир. Спросил его по-немецки:
- Где то письмо?
- Вот оно, - Зенке расстегнул сюртук. – Ношу на груди.
Это было письмо с вензелем Магнуса, потерянное Матвеем.
- Береги его, как зеницу ока… Хорошо, теперь у нас два письма.
Иоанн в царской мантии в шапке Мономаха на голове сидел в тронной палате, ожидая повторного прихода польского посла, уже для тайной беседы. Годунов по должности держал стряпню: скипетр и державу. Малюта–Скуратов, это был крупный широколобый человек с красным прыщавым лицом, красными волосатыми руками, выпростанными из разрезов расшитой жемчугом ферязи, казалось, не по размеру готовой лопнуть на его бычьей спине, низким глухим голосом сдержанно давал советы. Иоанн полагал, что надо замириться с поляками, удержав за собой отвоеванные ранее Нарву, Дерпт, Аллентакен и некоторые уезды Ервенские и Вирландские, Малюта осторожно возражал, что войско томится в бездействии, приближающееся лето благоприятно для новой кампании.
- А то, если не в Ливонию идти, - сказал Малюта, - то требуемо куда-то еще. Опричнина недовольна малым сбором в Новгороде. Идет слух, новгородцев предупредили. Успели попрятать животы свои.
- Кто же предупредил? – свел брови государь.
- На то надобно расследование.
- Коли войску для разминки поход надобен, пойдете на Окский Берег ждать крымчаков.
- В сем году крымчаки могут не прийти. Сила твоя, Иоанн Васильевич, выказанная в новгородском походе, испугала западных и южных ворогов. Потом, крымчаки грабить к нам идут, значит, нечего взять с них. Войско же желает кормиться.
- Ты тоже хочешь кормиться, Малюта? – сверкнул глазами Иоанн.
Малюта сдал обороты:
- Я что… Передаю, что в Думе толкуют.
- Скоро потратили вы в Новгороде приобретенное… Но не жалею о Новгороде. Без меня подкрадывался он вместе с Псковом заключать договора с литовцами, а то шведами своевольно избрать наместника да целовальников. Все перебирают там события битвы Шелонской, живы очевидцы последнего веча народного.
- Слыхал, появился в Москве человечишка из Суздаля, – с простоватой хитростью продолжал Малюта. – Грамоту принес.
- Что за грамота?
- Младшие ветви Всеволода рода подговаривают отложиться Владимирской земле.
- Ох ты!.. Устрою последние времена! Мало им!
Годунов звякнул, стукнув державой о скипетр. Малюта задышал квасом и луком, зашептал в царское ухо:
- Набег на Ростов с Владимиром и Суздалем угомонил бы опричную братию. Вырвать бы боярский корень. Всем должно на равном удалении от тебя быть, государь, а бояре пузырятся. Вот этими руками знать бы душил, пока руки не устанут! Мое дело маленькое, но следовало бы разогнать вотчины. Бояр с семьями – на пустыри. Оставить одних служилых людей, одаряя дворами, и то временно. Пока служат, имеют. Помрут – в казну!
Иоанн посмеялся прямолинейным суждениям опричного тысяцкого. Он обратился к мыслям, всегда занимавшим его более потребностей внешних:
- Помнишь, как подвел меня в церкви Успения к покойному митрополиту Филиппу под благословение. Митрополит тогда, поганый, возгласил, увидев меня в рясе игумена, тебя же – в черной ризе: «В сем виде, в одеянии странном не узнаю царя православного, не узнаю и в делах государства. Мы здесь приносим жертвы Богу, а за алтарем льется кровь невинная. Везде грабежи, везде убийства, и совершаются именем царским. Достояние и жизнь людей русских не имеют защиты. Ты высок на троне, но есть Всевышний, Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его? Обагренный кровию невинных, оглушаемый воплем их муки? Самые камни под ногами твоими вопиют о мести!» Отвечал я ему: «Чернец! Доселе излишне щадил я вас, мятежников! Отныне буду таким, каким нарицаете!»
Малюта порадовался, что государь одобряет крутые меры, от которых и сам получал удовольствие немалое. Чудилось, смеется, перебирая, как душил он несогласного митрополита Филиппа в Твери. Не предполагал позднего раскаяния в рассказе о Филиппе в церкви Успенской. Считал набег в богатую Владимиро-Суздальскую землю делом решенным: застоялись люди. Поддакнул царю:
- Другой случай, как после судной палаты, где уличили митрополита Филиппа ( Колычева) в волшебстве и иных тяжких винах, когда уже сидел он в оковах в темнице обители Святого Николая Старого, принес я ему голодному разговеться отсеченную голову любимого племянника Ивана Борисовича со словами: «Се твой любимый сродник. Не помогли ему твои чары!»
Царь не поддержал. Он предпочитал смеяться исключительно собственным шуткам. Доложили о после польском Иоанн встретил его с ласкою.
Бездетный Сигизмунд какой год готовился к смерти. Иоанн рассчитывал, не изберут ли паны на сейме в короли его или младшего сына Феодора, как сродственников по общей крови, дабы соединить Польшу, Литву и Русь. Последнюю, по перечислению, но не по важности, передал бы он в зависимое от себя княжение старшему сыну Ивану. Так бы и правили: Феодор над Польшей и Литвой, Иван над Московией. Он же мог бы жить в Слободе или монастырском отшельничестве не при делах, но и сыновей выше. Всегда советчик, который и по рукам даст, ежели что. Еще три гирьки баланса: Боярская Дума, польский и литовский сеймы. Он бы лишь за веревочки дергал. В Вильно, Варшаве, Кракове и Москве послушные плясуны бы скакали.
Польский посол Юрий Быковский говорил, как меж пушек с зажженными фитилями шел. Не забыл, как в прошлый приезд семь месяцев отсидел в московской темнице за переданные язвительные слова своего государя про Иоанна. Не принимал царь дипломатическое правило: «Посол как мех: что в него вложишь, то и несет».
Иоанн сразу спросил, не готов ли король Сигизмунд выдать ему Курбского, Вишневецкого, братьев Черкасских и других знатных перебежчиков.
Посол мягко перевел речь на более гибкое. Про перебежчиков вопрос решаем, если выведет царь войска из Ливонии, ослабит гарнизоны в тамошних крепостях. Тогда склонятся паны предложить ему венец королевский после кончины Сигизмунда. Царь отвечал:
- Что мне Литва и Польша? Когда вельможи польские имеют обо мне в короли мысль, просите смиренно о разрешении затруднений.
Договорились не о мире, а о перемирии на три года.
Отпустив посла, Иоанн позвал командиров иноземных наемников в опричном войске Таубе и Крузе. Допытывал, выполнили ли поручение через своих засыльных людей склонить переметнуться Ревельских жителей. Не желая оскорбить царя дурной вестью, наемники отвечали уклончиво. Царь приказал Годунову принести поставец, украшенный скарабеем из выложенных рубинов, будто бы доказывающий происхождение Рюриковичей от Пруса, неведомого истории брата римского императора Августа. Польскому послу поставец не выносили, не каждый раз. Таубе и Крузе царь желал напомнить.
Поведя речь о древнем роде своем, близком европейским дворам, царь сказал, не видите ли, как унижается дряхлый Сигизмунд, прося о мире? Ливония двенадцать лет в разорении. Где ее защитники? Беспечность и слабость императора Римской империи германской нации известны. Король датский не смеет молвить царю слова противного. Швеция ждет мести и казни. Недалек день, выйдем к Балтике торговать мехами, медом, воском и лесом со всем светом станем. Там, гляди, Бог и новые богатства откроет. Пока же надо в Ливонии поставить своего правителя. Властитель этот должен зависеть от Иоанна, как немецкие принцы от императора.
Царь перебрал варианты общеливонских властителей: герцог курляндский Готгард, датский принц Магнус. Что-то не пишет Магнус нам, а обещал. Годунов, ожидавший склонения на тему, дававшую простор интриге, побледнел. Малюта же со значением заметил: